Жертвы

Но… как оказалось, я недооценивала Мясника: я мечтала, чтобы Пашенька страдал, но я всегда думала только о физической боли, а тут… — Пашенька был еще жив, почти жив, как я тогда, он видел и слышал, — Мясник отошел от него и подошел к его сыну, сдернул с лица мальчика скотч и принялся за дело... Пашенька ожил враз, словно и не был истерзан, он отчаянно задирал голову на крики ребенка, несмотря на боль от собственных ран, несильных и глубоких, и кричал что-то, и дергался, и извивался, и плакал, и умолял… К моей радости Мясник не трогал лицо Пашеньки, поэтому я прекрасно видела его эмоции, я видела его слезы, я видела все…

Да, мне стало не по себе от детских криков, на душе неприятно заскребло — тогда в квартире, когда я писала адрес Пашеньки, я хотела забрать с собой его, и я совершенно не подумала о том, что, не изменяя своим привычкам, Мясник возьмет и его семью. А еще я поняла, что старшую дочь Пашеньки Мясник, скорее всего, тоже убил, еще в квартире, и ей, можно сказать, повезло — умерла она намного быстрее и менее болезненней, чем этот мальчишка, что был сейчас привязан к стулу… На это я уже старалась не смотреть — стояла, свесив голову, но мучил ребенка Мясник недолго, вскоре мальчик притих…

И, когда детские крики совсем стихли, я посмотрела на Пашеньку: он лежал, задрав голову вверх, пытаясь разглядеть… по его щекам слезы, рот раскрыт в немом крике, мышцы горла и лица напряжены так, что вены, казалось, вот-вот лопнут. Несколько секунд тишины, звенящей тишины, и Пашенька начал лихорадочно озираться вокруг, и всего на секунду я встретилась с ним взглядом — миг… миг, в который я увидела то, что даже не мечтала увидеть... — я аж затаила дыхание — я была поражена тем, какую муку я увидела в его глазах: она вытеснила и ужас, и страх, и его собственную физическую боль — это была боль уже не тела — я видела, как страдала его душа…

Стало ли мне жалко его? Пожалела ли я? Отменила бы я все, если бы вернулась на несколько дней назад, туда, в квартиру? О, нет! Слишком сладкий миг… Я смотрела, открыв рот, в нем все пересохло, я… я вбирала этот момент жадно, алчно, ненасытно: это столь подлинное, явное, глубокое страдание на лице Пашеньки, и яростное отчаянье, и душераздирающий призыв в его глазах ко мне помочь, хотя я тоже прикована к стене… И Пашенька даже не подозревал, что будь я сейчас тысячу раз свободной, я не помогла бы ему, мало того, он тут… он тут, потому что я так хотела… Я вдруг вздрогнула от этой мысли и улыбнулась, и посмотрела на Мясника… тот преспокойно убедился, что мальчик мертв и подошел к жене Пашеньки.

— О Боже, нет, хватит, прошу… Не трогай ее, делай все со мной! — Пашенька снова плакал, Пашенька вновь умолял, Пашенька страдал…

«Тебе хотя бы, Пашенька, есть по ком страдать: жена, детишки… были… А мне ты что оставил?..» — я злорадно улыбнулась и так захотелось крикнуть: «Мочи их, Мясник, давай, старайся, как никогда не старался!» Но я сдержала себя — кричать я не стала, хотя ни скотч, ни кляп не затыкали мне рот, я просто смотрела на Пашеньку, я наблюдала за ним, я наслаждалась этим…

И как же неправы те, которые говорят, что месть не сладка, что она не приносит удовлетворения — может быть, их попросту по-настоящему не обижали? Потому что сейчас, даже несмотря на неприятный осадок от недавно затихших детских криков и осознания некоторой вины за это, внутри меня был настоящий триумф, праздник, восторг! И в том, что этот ребенок умер, страдая, истинная вина только его собственного отца: да — мальчика убил Мясник, да — получается, он убил его по моей наводке, но — причина — первопричина этой встречи Мясника и семьи Пашеньки в том, что однажды его папашенька также причинил боль другому — мне, тоже еще по сути ребенку, причинил нечеловечную боль… боль, которая разрослась и превратилась в зло — зло, которое отравляло каждый мой день, каждую мою ночь, каждую мою мысль…

После жены Мясник снова вернулся к Пашеньке, и тут уж он его совсем не жалел, он словно впал в раж, ушел в какую-то свою вселенную — по сути, Мясник просто разделал Пашеньку живьем, зрелище было не очень приятным, да и Пашенька весьма быстро потерял сознание. Все это было уже совсем не аппетитно, и меня начало подташнивать, поэтому я расслаблено повисла на своих оковах, опустив голову и улыбаясь. Внутри меня было приятное, стойкое ощущение идеального завершения, безупречной законченности дела, такое славное чувство душевного облегчения — словно ты только что узнал, что смертельный диагноз, о котором тебе сообщили неделю назад, ошибочный, неверный — ты здоров!

Я почувствовала, что Мясник подошел ко мне, и хотела испугаться — неужели теперь моя очередь?.. — но внутри было так устало от пережитых эмоций, так отрадно устало, что я лишь с улыбкой посмотрела на него, он был в больших резиновых перчатках и в чем-то наподобие дождевика поверх одежды, я с усилием вспомнила, что он надел все это, когда приступил к основному делу. Мясник стянул перчатку со своей правой руки и обхватил теплыми пальцами мой подборок, сделал еще шаг ко мне и навис надо мной, такой опасный, жестокий, мощный, звериный, мрачный… Я не могла отвести взгляд от его глаз — они блестели, зрачки расширены, обведены светло-голубым, серость совсем исчезла — в них читалось такое полное, абсолютное, всепоглощающее удовлетворение… Наверное, что-то похожее было сейчас и в моих глазах — он так внимательно, так пристально всматривался в них, и ему явно нравилось то, что он видел, я была почти уверена — он еле сдерживает улыбку, довольную улыбку.