Страница 23 из 29
В тот день, глядя на эту гнусную мошкару, забравшуюся лошади под хвост, и зная по опыту, что это такое, я пережил ужас, равный тому, что испытал в госпитале, лежавший там с открытым переломом правой руки между плечом и локтем, разорванными костью бицепсами. Плоть загнивала, опухала, лопалась, и оттуда вытекал гной. Наедине с болью, пятую неделю без сна, я вдруг подумал, каково бывает лосю, когда попадаешь ему в лопатку и он уходит подранком. В ту ночь я лежал и все это чувствовал, начиная от удара пули и до самого конца, и, будучи немного не в себе, подумал, что мои муки – это наказание, которое выпадает всем охотникам. А выздоровев, решил, что если это было наказание, то я его выдержал и отныне мои поступки будут сознательными. Я поступал так, как поступали со мной. Меня подстрелили, меня изувечили, и я ушел подранком. Я всегда ожидал, что меня что-то убьет, и даю честное слово, что теперь принял бы это безропотно. А так как по-прежнему любил охоту, я принял решение, что буду убивать наповал, а как только утрачу эту способность, с охотой завяжу навсегда.
Если ты в молодые годы отдавал себя обществу, демократии и подобным вещам, а затем решил отвечать только за себя, тогда на смену приятному, поддерживающему духу товарищества приходит нечто другое, что можно испытать только в одиночестве. Я не смогу дать точное определение этому чувству, но оно возникает, когда ты о чем-то пишешь хорошо и правдиво и беспристрастно оцениваешь написанное, и, если тем, кому платят за то, чтобы они это прочитали и высказали свое мнение, не нравится твоя тема и они говорят, что все это фальшь, тебя не сбить: ты точно знаешь, чего это стоит; или когда ты занят чем-нибудь, что принято считать несерьезным, ты точно знаешь, что это важно и всегда было важным наряду с общепринятым; в море ты тоже один на один с ним и знаешь, что Гольфстрим, который для тебя как жизнь, которую ты знаешь, продолжаешь узнавать и любить, течет, как тек еще до появления человека, и омывает этот длинный, прекрасный и несчастный остров с давних времен, еще до прихода сюда Колумба, и все, что ты узнаешь о нем, и то, что живет в его глубинах, имеет непреходящую ценность, потому что этот поток будет течь и дальше, когда индейцы, испанцы, англичане, американцы, все кубинцы, все системы правления, богатства, бедность, муки, жертвы, продажность, жестокость сгинут, как отбросы, которые сбрасывают в море с баржи, которая кренится на бок и вываливает мусор всех цветов радуги вместе с белым в голубую воду, и, после того как груз распределится по поверхности, вода на глубину в двадцать-двадцать пять футов становится бледно-зеленой: все тяжелое идет ко дну, а на поверхности остаются пальмовые ветки, пробки, бутылки, перегоревшие электрические лампочки, изредка презерватив, набухший корсет, обрывки листов из ученической тетради, собака с раздувшимся брюхом, дохлая крыса, разложившаяся кошка, а вокруг на лодках снуют мусорщики, они вылавливают длинными шестами свою добычу и делают это не с меньшей заинтересованностью, деловитостью и точностью, чем историки, – у них своя точка зрения. Когда в Гаване дела идут хорошо, Гольфстрим, течение которого неуловимо для глаз, принимает такой груз пять раз в день, и все же миль на десять дальше вдоль побережья вода в нем такая же чистая, голубая и спокойная, какой была до встречи с баржей, и пальмовые ветви наших побед, перегоревшие лампочки наших научных открытий и использованные презервативы наших великих влюбленностей – такие ничтожные на фоне единственной непреходящей вещи – Гольфстрима.
Так, сидя на переднем сиденье и думая о море и о стране, я незаметно выехал из «Арагона», и наша машина спустилась к песчаному берегу реки шириной в полмили, обрамленной зелеными деревьями. По золотистому песку были разбросаны лесистые островки, вода в этой реке текла ниже песка, поэтому дичь приходила на водопой по ночам, выкапывала острыми копытами в песке ямки, которые заполнялись водой, и животные из них пили. Когда мы переправились через реку, день уже начал клониться к вечеру, а на пути нам то и дело встречались люди, бежавшие из голодных мест, лежавших впереди. Теперь вдоль дороги тянулись невысокие деревья и густой кустарник, потом дорога пошла вверх, и мы въехали в страну голубых холмов – старых выветренных холмов, где росли деревья, похожие на буки, и были кучками разбросаны хижины, из которых тянулся дымок, пастухи гнали домой коров, овец и коз, кое-где встречались участки, засеянные маисом.
– Похоже на Галисию, – сказал я жене.
– Очень, – согласилась она. – Сегодня мы побывали в трех испанских провинциях.
– Вы серьезно? – удивился Старик.
– Никакой разницы, – ответил я. – Только дома отличаются. А та местность, куда нас привел Друни, напоминает Наварру. Те же известняки, тот же рельеф, те же деревья у ручьев и рек.
– Удивительно, как человек может полюбить страну, – сказал Старик.
– Вы оба – настоящие философы, – сказала Мама. – Но где же мы разобьем лагерь?
– Можно здесь, – отозвался Старик. – Или еще где-нибудь. Это неважно. Главное – около воды.
Мы расположились в тени деревьев, вблизи трех больших родников, куда ходили за водой местные женщины, и мы с Карлом, бросив жребий, кому где охотиться, отправились в сумерках бродить около двух холмов через дорогу от лагеря над деревушкой.
– Это земля куду, – сказал Старик. – Вы можете встретить их повсюду.
Но мы никого не встретили, кроме масайского стада в лесу, и вернулись в лагерь в темноте, радуясь прогулке после дня езды в машине. Старик и Мама в пижамах сидели у костра, а Карла все еще не было.
Вернулся он раздраженный – видимо, не встретил куду – бледный, усталый и молчаливый.
Позже, сидя у костра, он спросил, куда мы ходили, и я ответил, что мы охотились вокруг нашего холма, а когда наш проводник услышал их голоса, перевалили через холм и вернулись в лагерь.
– Что вы имеете в виду, говоря, что слышали нас?
– Так сказал проводник. И М’Кола тоже.
– Мне казалось, мы тянули жребий, где кому охотиться.
– Так и есть, – ответил я. – Только мы не подозревали, что вышли на ваш участок, пока не узнали, что вы поблизости.
– А лично вы нас слышали?
– Что-то слышал, – объяснил я. – Когда проводник стал говорить с М’Колой, я приложил ладонь к уху и услышал, как М’Кола сказал: «Бвана». «Который Бвана?» – спросил я, и он ответил: «Бвана Кабор», то есть вы. Тогда мы сочли, что нельзя забираться на чужую территорию, и отправились назад.
Карл молчал, но вид у него был по-прежнему сердитый.
– Не держите на нас зла.
– Я не держу. Просто устал, – ответил он.
Ему нельзя было не поверить, потому что я не знал человека более отзывчивого, самоотверженного, чем Карл, но куду стали для него наваждением, и он утратил покой.
– Скорее бы он добыл себе куду, – сказала Мама, когда Карл ушел принимать ванну.
– Вы действительно забрались на его участок? – спросил меня Старик.
– Да нет же.
– Там, куда мы едем, он убьет своего куду, – сказал Старик. – И может, у того рога будут в пятьдесят дюймов.
– Буду рад за него, – отозвался я. – Но, не скрою, я тоже не прочь добыть такого же.
– И добудете, дружище, – пообещал Старик. – Даже не сомневайтесь.
– Черт возьми! Осталось всего десять дней.
– Обещаю, мы еще и черных антилоп настреляем. Удача еще придет к нам.
– Бывало так, что вы и в хороших местах подолгу на них охотились?
– Бывало, до трех недель мотались по холмам и уходили ни с чем. А бывало, что уже в первый день они лезли под пулю. В охоте никогда ничего не знаешь наверняка, особенно если охотишься на крупного зверя.
– Мне такая охота по душе, – сказал я. – Только не хочется, чтобы этот парень меня обскакал. Ведь подумайте, Старик, он убил лучшего буйвола, лучшего носорога, лучшую водяную антилопу…
– А ты убьешь лучшего сернобыка.
– Это несопоставимо.
– Его голова здорово украсит ваш дом.
– Да я шучу.
– У вас лучше импала и антилопа канна тоже. Еще великолепная водяная антилопа. Ваш леопард не хуже, чем его. Но когда речь идет об удаче, он впереди. Ему чертовски везет, и он замечательный. А сейчас он даже аппетит потерял.