Страница 2 из 12
Легко им петь, легко славить красоту, которую уже забыл или вовсе даже не видел!
Гане хотелось прибежать вниз и показать им на самую лучшую, самую красивую женщину на свете – на ее маму! Смотрите, как же вы не видите, вот она – прекрасная, добрая Клара, это ведь она лучше всех, а не ваша невиданная красавица! Как вы не понимаете, что ей грустно сидеть в собственном доме, слушая, как гости состязаются в похвалах другой хозяйке.
Но Ганя была воспитанной девочкой, и конечно же, во двор не спускалась и с чужими взрослыми не спорила.
Днем, когда они работали вместе с мамой по дому, она улучала момент и прижималась к ней, но не объясняла, зачем. Хорошие девочки не терзают взрослых расспросами про других взрослых.
Но как бы ей хотелось, чтобы они замолчали!
Но гости продолжали петь. Тонкий голос, ведущий мелодию, находил бесконечные слова похвалы чужой красавице. Сидя за уставленным кубками и блюдами столом, Клара улыбалась гостям, кивала то одному, то другому через уложенную плитами, освещенную чадящими факелами площадку двора. Она умела держать себя в руках.
Но тут в портике показалась маленькая фигура. Даже пение стихло, хотя и не прервалось вовсе. Собравшиеся за столами смотрели, как малыш, сын Клары, идет через двор, покачиваясь на толстеньких ножках, поскальзываясь на гладких камнях. Мальчик обогнул мать за заглавным столом и плюхнулся на пол у ног отца, обняв его колено. Отец потрепал короткие кудряшки на голове малыша, и тот, словно получив разрешение, затянул песню вместе с гостями. Его голосок поднялся над речитативом взрослых певцов: «О нежнокожая дева, песни во славу твою вожделением исполнены страсти…» Гости расхохотались. Собаки, ожидавшие пиршественных объедков под столами, подскочили и вступили в драчку друг с другом. Кубки полетели со столов, так что пирующие едва успевали их подхватывать.
Отец мальчика сотрясался в смехе. Он схватил малыша на руки и подбросил к перекрытиям. Гости вторили родителю, они гоготали и галдели:
– Муж великий растет!
– С малолетства толк знает!
– А голосище-то!
– Смотри, описался, бороду тебе намочил.
Малыш заревел.
Ганя подскочила на кровати. Кажется, она все же задремала посреди ровного гула, но теперь внизу творилось что-то незаурядное. Со двора доносился вой ребенка – он был еще не настолько хорошо воспитан, чтобы молча терпеть, когда его уносят с праздника. Гости заходились в хохоте, собаки в лае.
Через минуту Клара вбежала в спальню с ребенком на руках. Она мурлыкала колыбельную, стараясь усыпить разгневанного сына, вырывающегося вернуться на пир ко взрослым. Женщина крепко обнимала его, ходила и ходила из угла в угол, напевая что-то нежное, совсем не такое величественное, как гимны и оды, гремящие внизу, но родное, чудесное: «маленькому мышонку в норке тепло, мама поцелует его нежно в лоб, маленький мышонок, глазки закрывай, на руках у мамы скорее засыпай», одну за другой, все детские колыбельные про птичку и собачку, про дельфина и звездочку.
Ганя ждала, когда мама уложит ребенка в кровать, а сама сядет рядом с девочкой. Тогда Ганя обнимет мамино бедро, прижмется к ее теплому боку и наконец заснет.
Она крепко заснула еще до того, как мама усыпила ребенка. Малыш долго вырывался, вскрикивал, засыпал и тут же просыпался. Наконец он успокоился. Женщина положила сына в кроватку, подоткнула меховое покрывало ему под бок, подождала еще, чтобы он задышал ровнее, заснул крепче, и выдохнула – наконец ребенок спал.
Снаружи светлело. Полная луна на молочно-голубом небе освещала комнату через отверстие в крыше, озаряя деревянный сундук в углу, вазу у входа в комнату, склад белья на полу и фреску на противоположной стене. Изображение проявилось уже целиком: женщина несла чашу на вытянутых руках, увитых золотыми браслетами. Ее юбка ступеньками спускалась к полу, кудри обрамляли строгое сосредоточенное лицо, золотые гребни удерживали башню волос на макушке.
Сопение малыша разносилось по спальне. Женщина подошла к дочери, села на пол рядом с кроватью. Ганя спала в обнимку с меховой собакой. Мама погладила девочке лоб, отвела длинную, как у женщины с фрески, прядь, заслонившую лицо. Девочка так и не спросила у матери, кто была женщина на фреске, что означают орнаменты, украшающие чашу, и куда она несет ее. Она была воспитанной девочкой и не задавала взрослым вопросов, прежде чем взрослые сами заговорят с ней. А мама так ничего и не рассказала ей.
– Просыпайся, Ганечка!
Девочка открыла глаза. Она снова заснула? По лицу матери одна за другой скатывались слезы. Девочка прижалась лицом к маминому животу.
Мама гладила ее по голове, как козочку.
– Тише, тише. Одевайся. Набрось накидку поверх рубашки. Возьми сандалии, за калиткой наденешь, пойдем.
Она вытянула из груды одежды черную накидку, набросила поверх голов их обеих, потянула девочку наружу, в задние комнаты, по лестнице вниз, согнувшись и сжавшись, хоть они были далеко от стихающего под утро пиршественного зала, выскользнули по задней лестнице наружу. Они бежали по тропинке сада, ступая босыми ногами, лужеными пятками, по скользким холодным плитам. Они выскочили за ограду, проскользнули по острым камням, по тропе, легко, как овцы, вниз, быстро, бегом.
Праздник во дворе продолжался медленной песней о море, забравшем товарищей, о подводных девах, полюбивших их в морской глубине. Ганя выучила их порядок наизусть. Скоро большинство закончит пир и разойдется по двору, выискивая места для ночлега. Останутся только самые молодые, не напевшиеся, не намечтавшиеся о походах и подвигах. И ее отец вместе с ними, как хозяин, он должен сидеть за столом до последнего гостя.
А мама все тянула ее. Девочке казалось, она смотрит еще один сон. Куда они бегут, зачем? Хотелось остановиться, закутаться в покрывало, прижать к себе верную Айку. Но свежий утренний ветер, но скользкие камни, но рука мамы, слишком крепко сжимающая ее руку…
– Моя радость, тебе нужно уходить, сегодня, сейчас. Мне нужно… Принеси мне золотой гребень! Принеси золотой гребень, который сделает меня красивой. Я хочу быть самой красивой женщиной на земле.
Мама сняла с запястья витой золотой браслет с головой змеи, застегнула на руке дочери.
– Тебя ждут. Смотри, не теряй браслет, никогда не снимай его, держи.
– Мама!
На мгновение они остановились над обрывом. Внизу чернела лента пристани. У нее темными рыбьими силуэтами выстроились биремы гостей. Скромные рыбацкие фелюги лежали на песке, справа от больших кораблей. Женщина не остановилась над пристанью, но помчалась дальше, отыскала тропинку между колючих кустов и спустилась вниз, в следующую бухту, все так же крепко сжимая дочь за руку. Неподалеку от берега на низкой волне качалась потертая шлюпка. Тонкие искры поднимались со дна, танцевали между всплесками волн.
– Артур? – позвала мама.
– Здесь, госпожа.
Девочка подпрыгнула от неожиданности. Голос раздался вовсе не со стороны моря. Из-за камня позади них вышел огромный, словно гора, моряк. Он протянул к ней руку, вдвое толще рук и ног Гани. Лицо моряка было испещрено морщинами, черная накидка спускалась с плеч до ступней. Гора, черная гора, испуганно прижалась к маме девочка.
– Ветер благоприятный?
– Замечательный ветер, госпожа. Большие корабли в море не выйдут и по морю не пройдут. А мы домчимся за день и ночь.
– Слушайся его, Ганя, – мама прижала ее к себе, горячо зашептала на ухо: – К исходу следующей ночи ты пересечешь Беспокойное море. Доберешься до города, разыщешь там тетю Лену, мою сестру, а тебе тетю. Покажешь ей браслет, она узнает тебя. И попросишь у нее золотой гребень. Ты ведь хочешь, чтобы я стала самой красивой? Поможешь мне? А я передам им овцу, пусть ее кровь прольется на камнях. Они увидят невинную кровь, как хотели, никто не узнает, что ты далеко.
Руки мамы жгли девочку. Вся мама горела, обжигая дочь, не разбиравшую и не понимавшую половину ее быстрого, как ветер, шепота. Добраться до города, попросить гребень?