Страница 6 из 22
– У нас как в договоре записано? Мы должны сдать нефтепровод к пятнадцатому марта. Так ведь? А сегодня что? Сегодня только пятое сентября. До окончания срока еще шесть с половиной месяцев. Все мы успеем, все мы сделаем.
– Ви дольжен делать один килеметр в день, – все так же раздраженно сказал Голби. – Даже если будет плехой погода. А сейчас сколько?
– Мы не по километру, по три в день делать будем, – убежденно сказал Шумейко. – Вы знаете, сколько я таких трубопроводов, как этот, построил? Не одну тысячу километров.
Голби достал из внутреннего кармана куртки калькулятор, нажал на несколько кнопок, что-то подсчитывая. Потом поднял глаза на Шумейко и сказал:
– Один день задержки пуска, и ви будет плятить тридцать пять тысяч долларов неустойки. Каждый день тридцать пять тысяч долларов.
Он холодно посмотрел на Шумейко и неторопливо засунул калькулятор в карман. Начальник участка опустил голову. После этих слов иностранец еще больше не понравился Димке. Ему стало жаль своего начальника, и он сказал:
– А что, если мы забастовку объявим?
– Как забастовку? – испуганно вскрикнул Голби.
– Обычно, – ответил Димка. – Так же, как это делают у вас.
– Для забастовки нужен повод, – сказал Голби.
Он произнес эту фразу так хорошо, что Димка подумал: этот иностранец знает русский гораздо лучше, чем пытается говорить на нем.
– А нам никакого повода искать не надо. Будем работать по восемь часов согласно нашим русским нормам. И вы этот нефтепровод не только к пятнадцатому марта – к пятнадцатому декабря следующего года не получите.
Голби испуганно посмотрел на Шумейко. Тот пожал плечами: дескать, чего ты слушаешь этого обормота, и пошел к машине. Голби и его спутник, так и не произнесший ни единого слова, очевидно потому, что не знал русского, направились вслед за начальником участка.
– Работай! – уже садясь в машину, махнул рукой Димке Шумейко. – Вернешься на базу, мы с тобой еще поговорим.
«Уазик» недовольно фыркнул, кособоко развернулся и, оставив около бульдозера синее облако выхлопа, покатил назад. Димка в задумчивости остановился, дожидаясь, пока машина не исчезнет из вида. Его не зря удивила хорошо произнесенная по-русски последняя фраза иностранца. Еще пять лет назад настоящее имя Фила Голби звучало как Филипп Остапович Голобейко.
Сидя в машине и искоса поглядывая на Шумейко, Голби думал: «Подлая страна. Подлый народ. Им же стараешься сделать лучше, а они норовят плюнуть в рожу. Без меня этот бульдозерист шарился бы по мусорным бачкам у подъездов и само слово забастовка не мог бы вспомнить».
Совсем недавно коренной москвич Голобейко работал старшим научным сотрудником в одном из многочисленных научно-исследовательских институтов столицы. Ежедневно ездил на службу на метро, в одиннадцать часов пил чай с булочкой, в обед в институтской столовой съедал постные щи и котлету с гречневой кашей. Вспоминая сейчас те времена, Голобейко не мог понять, как можно было быть счастливым при такой жизни. А ведь он был почти счастлив.
В двадцать восемь лет защитил кандидатскую диссертацию, активно собирал материал для докторской. Ходил вместе со всеми на демонстрации и субботники. Когда у кого-то из сослуживцев наступал день рождения, сбрасывался вместе с остальными по рублю, бежал в магазин потому, что чаще всего в магазин посылали именно его, Филиппа, покупал вино и торт и, переполненный радостными чувствами, участвовал в застолье. Шутил, рассказывал анекдоты, отпускал комплименты женщинам. Трепетно держал за руку молодую сотрудницу Дашеньку Воронцову, при этом старался не встречаться с ней взглядом. Потому что когда смотрел на нее, грудь наполнялась жаром, а сердце стучало так, словно под окном лаборатории включали отбойный молоток. Дашенька была от него беременна, и вопрос об их свадьбе был уже решен. Все упиралось в дешевую квартиру, которую они никак не могли подыскать. Не случись ельцинской революции, женился бы Голобейко на Дашеньке, защитил докторскую, имел бы уже троих детей и жил где-нибудь в Чертаново или Орехово-Борисово в трехкомнатной квартире панельной многоэтажки. Но революция все перевернула в его жизни.
Началось с того, что в институте перестали выдавать зарплату. Сотрудники лаборатории, как, впрочем, и всего института, исправно ходили на работу, сидели за столами у своих компьютеров, делая расчеты и сложные вычисления. А за окнами бурлили страсти. На улице Тверской у памятников Пушкину и основателю Москвы князю Долгорукому собирались тысячные толпы, над которыми возвышались одетые в одинаковые пиджаки ораторы с мегафонами в руках. Надрывая легкие, они бросали в толпу слова, на которые могли откликнуться только самые простодушные люди: «Свободу народу!» «Частную собственность – всем!» «Богатство и счастье – каждому!» Собравшиеся на митингах жадно настораживали уши и хлопали после каждой фразы, отбивая себе ладоши.
На Горбатом мосту у самых стен Кремля поп-расстрига, изгнанный за неотпускаемые грехи из церкви, собирал десятитысячные толпы и, размахивая тяжелым католическим крестом, кричал истерическим фальцетом: «Коммунистов – на фонарные столбы!» Его желтое скуластое лицо нервно дергалось, вытаращенные, с красными прожилками, глаза, постоянно вращаясь, жадно горели. Широкоплечие парни в тех же пиджаках, что и на Тверской, стоя по обе стороны от расстриги, орали в мегафоны: «Только класс собственников может сделать всех вас счастливыми!»
Каждый рабочий день сотрудники лаборатории начинали с обсуждения новостей. Бледная из-за постоянного недоедания последних месяцев Дашенька Воронцова, оперевшись локтями о стол и сжав тонкими узкими ладонями впалые щеки, спрашивала, ни к кому не обращаясь:
– Когда же нам выдадут зарплату?
Толстый и неуклюжий младший научный сотрудник Каха Робакидзе, вытерев пухлой ладонью жирные губы, отвечал:
– Когда вернем золото партии, тогда и выдадут. Коммунисты перевели все деньги за границу.
Другой младший научный сотрудник, Лешка Митрофанов, громко сморкался в платок и говорил:
– Надо бросать все к чертовой матери и ехать в деревню. Картошку, огурцы-помидоры выращу, с голоду не пропаду.
Никто из них не верил ни в свободу, ни в демократию, ни в частную собственность. Голобейко слушал разговоры и молчал. Лежа вечером на своей койке в институтском общежитии, он думал о том, что всеми процессами в мире управляют деньги. Если в стране возникла смута, значит, кому-то она нужна. «Кому? – мучительно соображал Голобейко. – Кто будет распоряжаться шестой частью света? И куда подевались коммунисты, в руках которых был и государственный аппарат, и армия, и все спецслужбы?» В воздухе все больше пахло огромными дележами, но сколько он ни мучился, не мог сообразить, как проникнуть к той щели, откуда идет этот дразнящий запах.
Институт не получал заказов, никто не требовал от сотрудников отчета об их работе. Словно уже не было ни института, ни его сотрудников. Даже постоянно насупленный вахтер, стоявший у входа с тяжелой коричневой кобурой на широком ремне, бесследно исчез куда-то. Говорят, захватив с собой пистолет, подался на рынок охранять товары на складе новых торговцев.
Но как и у всяких событий бывает свое начало и свой конец, так и в полной неопределенности институтской жизни все пришло к своему завершению. Однажды в дверях лаборатории появился широкоплечий парень в оранжевом галстуке и желтых ботинках и, сверкая улыбкой на шестьдесят фарфоровых зубов, сказал сухо и до того по-будничному просто, что никто не успел даже опешить:
– Я из Америки. Представляю бизнес высоких технологий. У нас есть возможность дать вам работу. Не всем, конечно, но тем, кто подойдет по нашему профилю.
Американец положил перед каждым по пухлой стопке бумаг. Все, шурша и сгорая от любопытства, начали разглядывать их. Это были подробнейшие анкеты. В них требовалось указать не только фамилию, имя и отчество, но и список исследовательских работ, в которых принимал участие. А также дать краткий обзор каждой из них.