Страница 85 из 102
Поздно ночью 16 октября Сталин уехал из Москвы, но не в Куйбышев, а в Кунцево, на свою заминированную дачу, и ночевал там в подсобном помещении…
Молотов требовал от меня категорического ответа в моем «всеобщем» отношении к Сталину, а я задавал ему в тот день единственный вопрос: «Как бы развернулись события, если б Сталин осенью 1941 года покинул Москву?» Ответ был, как сейчас говорят, однозначным: Москва бы пала.
А что бы последовало за захватом немцами Москвы? Напрашивался вывод, с которым соглашаться не хотелось: рухнул бы Советский Союз… Нашлись бы людишки в той же Москве, которые с радостью пошли б в услужение к Гитлеру…
Молотов смотрел шире: если б пала Москва, тут же бы рухнула коалиция антигитлеровских государств. Вот тогда окончательно не бывать бы краху фашистской Германии. Более того — иные наши союзники стали бы на колени перед Гитлером. Ведь и при наших победах, когда Красная Армия, изгоняя поработителей, устремилась на запад, нелегко было внушить заправилам Англии и Америки мысль, что нужен второй фронт. Они открыли его только из боязни, что Советский Союз станет диктатором для всей Европы.
Итак, вывод ясен: Сталин сыграл самую выдающуюся роль в Великой Отечественной войне. Так я и сказал тогда Молотову, такой точки зрения придерживаюсь и сейчас, за что меня именуют сталинистом.
В моем представлении существуют три Сталина. Первый — предвоенный: повергший народы нашей страны, особенно крестьянство, интеллигенцию, армию и духовенство, в тяжкие страдания своей каннибальской политикой, хотя и успешно руководивший возрождением разрушенной гражданской войной державы. Второй — возглавивший борьбу советского народа и его Вооруженных Сил против самого страшного врага человечества — немецкого фашизма — и сумевший силой своего характера и ума приобщить к этой борьбе все прогрессивные слои человечества. В борьбе с фашизмом имя Сталина было знаменем, а деяния его гранитными плитами улеглись в здание военной истории. Третий — тот, под руководством которого мы после войны успешно поднимали из руин страну, оснащали атомным оружием наши Вооруженные Силы; в то же время не противились возрождению каннибальской политики по отношению к цвету нации особенно ученым и творческой интеллигенции; слепо верили в правильность нашей внешней доктрины, когда освобожденным от фашизма Красной Армией странам навязывался социализм.
С Вячеславом Молотовым я свободно и искренне мог говорить только о втором Сталине — великом полководце и великом дипломате периода второй мировой войны. Этому убеждению не изменяю и сейчас.
А вот как родились при помощи Молотова страницы романа, изображающие приезд в августе 1939 года в Москву Иоахима фон Риббентропа — имперского министра иностранных дел Германии — для подписания пакта о ненападении.
С тем же Сергеем Ивановичем Малашкиным мы приехали на квартиру Вячеслава Михайловича, на улицу Грановского, разумеется, по предварительной телефонной договоренности. Я с восхищением рассматривал богатую, тщательно подобранную библиотеку, картины на стенах, написанные его братом, художником Николаем Михайловичем Скрябиным, удивлялся тесноватому кабинету с зачехленными в белую парусину двумя-тремя креслами и небольшим столом.
Малашкин и Молотов с веселым оживлением почему-то стали вспоминать двадцатые годы, один из новогодних вечеров, когда к Малашкину на квартиру неожиданно пожаловали Сталин, Молотов, Буденный с гармошкой и еще кто-то. Они принесли с собой плетенку грузинской чачи и бочонок соленых арбузов. Продолжили отмечать Новогодний праздник — с песнями и плясками. А на второй день утром Малашкина потребовал к себе домоуправ. В его кабинете сидел участковый милиционер. Они строго отчитали Сергея Ивановича, ссылаясь на жалобы соседей за то, что в его квартире до самого утра было слишком шумно и что пели не революционные, а церковные песни. Малашкин же не посмел сказать, кто у него был в гостях (не поверили бы!), принес свои извинения и уплатил штраф.
Эти воспоминания друзей мне показались настолько занятными, что я достал блокнот и, зная, что Молотов при виде блокнота или диктофона чувствует себя скованно, все-таки спросил у него:
— Вячеслав Михайлович, разрешите, я немножко посижу над блокнотом.
— Пожалуйста, — и указал на свое зачехленное кресло за письменным столом.
Я взглянул на хорошо отутюженную парусину кресла и заколебался:
— Почему не садитесь? — удивился Молотов.
— Не смею, — ответил я, пытаясь придать своему голосу шутливый тон. Ведь придет время, и я тоже, как и многие, буду писать мемуары… Разве я удержусь, чтоб не написать, что мне выпал счастливый случай сидеть в кресле бывшего главы Советского правительства?!
Я имел в виду, что с 1930 по май 1941 года Молотов был председателем Совета народных комиссаров СССР.
Вячеслав Михайлович, весело сверкнув глазами, вдруг посерьезнел, помолчал какое-то время и сказал:
— Вы мне напомнили, как в Кремле, после подписания с немцами пакта о ненападении, в моем кресле главы Советского правительства сидел фон Риббентроп и разговаривал по телефону с Берлином… С кем, вы думаете, разговаривал?.. С Гитлером!.. Мы со Сталиным ему это разрешили и получили колоссальное удовольствие, подливая ему в бокал шампанское и слушая его болтовню.
Рассказав некоторые подробности этого разговора, Молотов дал мне ключ к написанию одной из важных глав романа «Война».
За двадцать лет я частенько утруждал Вячеслава Михайловича Молотова своими звонками и визитами. Несколько раз бывал и он у меня на даче в Переделкино. И каждое общение с ним, все его суждения о написанном мной необыкновенно обогащали меня творчески и повышали мою ответственность перед читателями.
Все знают, что жизнь Вячеслава Михайловича складывалась не просто. И он, видимо, тревожился, как бы наши с ним встречи и беседы не затруднили публикаций моих книг. Меня тоже навещали эти тревоги, тем более что действительно были сложности с публикациями, особенно первой и второй книг романа «Война», которые прошли сквозь густые сита двух отделов ЦК КПСС, Главного политуправления Советской Армии, Института марксизма-ленинизма, Института военной истории, Главлита, военной цензуры. На этот счет Вячеслав Михайлович как-то даже высказал свои опасения, и я, чтоб между нами было все ясно, давая ему вторично прочесть, уже в верстке, первую книгу романа, написал письмо, которое целиком привожу здесь:
Дорогой Вячеслав Михайлович!
Посылаю Вам верстку 1-й книги романа «Война» (название, возможно, изменится).
К сожалению, мне пришлось пойти на небольшие уступки редактуре в главах, которые вы читали раньше. Но я внес в них и значительные дополнения.
Роман принят журналом «Октябрь» и планируется к выпуску в свет в январском номере 1970 года.[10] Времени для работы над версткой — в обрез.
Очень прошу Вас, Вячеслав Михайлович, прочесть в первую очередь подвергшиеся доработке главы: 9, 10, 11-ю (стр. 171–187) и две новые главы — (стр. 187–189) и (стр. 228–234). Буду Вам искренне благодарен за любые замечания.
Еще раз оговариваюсь, что единолично несу полную ответственность за всю историческую и философскую основу романа, в равной мере как и за все художественно домысленное.
Заранее благодарю Вас!
С глубоким уважением
10 декабря 1969 года.
Кстати, название своему роману я дал такое: «Мир на плахе». Но когда прочитал рукопись первой книги главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Кочетов, он решительно перечеркнул мое название и вместо него начертал: «Война».
— Никогда не соглашусь! — взмолился я. — Есть «Война и мир» Толстого, есть «Война за мир» Панферова, есть, наконец, «Война» — сборник публицистики Эренбурга. Меня же засмеют! Зачем подставлять мои бока для критических жал?
10
{10}Книга была опубликована в декабрьском, 12 — м, номере журнала «Октябрь» за 1970 год.