Страница 83 из 102
— Именно, даже участвовать в подобной дискуссии было бы непростительной ошибкой и непорядочно с нашей стороны, — подытожил эту часть разговора Вячеслав Михайлович и далее стал излагать некоторые факты, дававшие мне возможность представить все те тревоги и заботы, которые томили советских руководителей в канун войны и в ее первые дни. Я мысленно всматривался во все это, как в мощное увеличительное стекло…
Ровно четыре часа провели мы тогда с С. И. Малашкиным в Жуковке. На прощанье я заручился согласием Вячеслава Михайловича позвонить ему, если у меня что-нибудь напишется.
На второй день, выхлопотав себе на службе длительный творческий отпуск, уехал с семьей на Оку, в деревню Соколова Пустынь, где снял комнату в доме крестьян Колотушкиных. Трудился, не разгибая спины, более двух месяцев. Когда стопка машинописного текста заметно выросла, остановился на очередной главе и помчался в Москву, позвонил Молотову и с его согласия нарочным отправил ему несколько глав романа, которому суждено было вопреки моему желанию получить название «Война».
Мне казалось, что для прочтения части моей рукописи Вячеславу Михайловичу понадобится несколько недель. И я, управившись с некоторыми делами, на третий день утром собрался было уезжать в Соколову Пустынь.
И вдруг раздался в квартире телефонный звонок.
— Иван Фотиевич?
— Да, слушаю вас.
— Узнаете мой голос?
— Извините, нет…
— Вы были у меня в Жуковке…
— Вячеслав Михайлович?! — Я обмер.
— Да. Я прочитал ваши главы…
Наступила мучительная для меня пауза.
— Будете ругать? — с робостью спросил у него.
— Нет… Наоборот… Мне сейчас будет интересно с вами разговаривать… Приезжайте…
— Когда?
— Удобно вам завтра в четырнадцать часов?
На второй день, ровно в четырнадцать часов, я подъехал к даче Молотова.
Начался разговор, наверное, самый главный в моей жизни. Будто шла тщательная правка плохо отточенной бритвы. Все, что я написал, было, казалось, и правильно, достоверно, однако в нем недоставало каких-то нюансов, необходимых деталей, оттенков, тонкостей в толковании проблем. Я с жадностью впитывал все услышанное от Молотова и словно поднимался на новые ступеньки видения горизонтов нашей военной истории, государственной политики, деятельности Центрального Комитета партии и его Политбюро. Удивило меня только то обстоятельство, что Вячеслав Михайлович не сделал на рукописи ни одной пометки. Он положил перед собой листочек бумаги с написанными на нем номерами страниц моей рукописи. Взглянув на листочек, он перелистывал рукопись, находил нужную страницу, и я слышал его суждения литератора, философа, историка, дипломата, человека, мыслящего высочайшими категориями партийного и государственного масштаба…
Да, то был, видимо, один из самых важных разговоров. Но самый трудный ждал меня впереди… Ох, как иногда усложняется твое положение излишней осведомленностью! Приехав на этот раз в Жуковку, я уже точно знал, что наши разговоры в даче Молотова записываются, но не только в помещении, но и (что меня особенно поразило!) во время прогулок по дачному городку, когда я чувствовал себя в полной бесконтрольности и не опасался говорить на сложные и подчас рискованные для меня темы. И эти разговоры читаются потом чуть ли не самим Сусловым и его людьми!
А случилось вот что… Я буквально накануне был в гостях у Анатолия Софронова в его роскошнейшей квартире на улице Невского в новом доме близ Белорусского вокзала. Не помню, по какому поводу собирал Анатолий Владимирович гостей, но их было немало, и все, кроме меня, довольно именитые своей высокопоставленностью. Я тогда занимал должность заместителя Софронова, как главного редактора журнала «Огонек», а в застольных компаниях пользовался вниманием как рассказчик украинских веселых бывальщин и анекдотов.
Вначале мы рассматривали стеллажи, уставленные множеством диковинных сувениров, привезенных хозяином квартиры из многих, главным образом африканских и среднеазиатских, стран, в которых он успел побывать. Нашим гидом была его жена, Эвелина Сергеевна, красивая стройная блондинка, на которую мужчины засматривались с восхищением. Она подвела ко мне представительно-респектабельного Павла Романова и сказала:
— Знакомьтесь. Это Павел Константинович.
Мы, пожимая друг другу руки, оба рассмеялись, ибо уже были хорошо знакомы. Романов возглавлял Всесоюзный «Главлит» — политическую цензуру, которая отвечала за сохранение всевозможных тайн в печати. За свою демократичность Павел Константинович был искренне уважаем многими писателями и редакторами.
— Садись за столом рядом со мной, есть разговор, — как бы между прочим сказал мне Романов.
Я уже не отходил от него, понимая, что услышу что-то важное для себя. И не ошибся. Когда праздничный ужин был в разгаре, Павел Константинович, пребывая в добром расположении духа, с хитрой усмешкой спросил:
— Ну как, доволен встречами с Молотовым?
Я насторожился, но, зная высокую порядочность Романова, ответил откровенно:
— Очень доволен!.. Не могу поверить, что мне так повезло. Боюсь только утомлять старика. Позавчера мы вновь беседовали почти четыре часа.
— Знаю! — Романов посмотрел на меня с улыбчивой значительностью во взгляде. — Читал все, о чем вы говорили… И читали с интересом другие…
Моему потрясению не было предела:
— Но ведь половина разговора у нас была на прогулке!
— Эх ты! А еще военный. Не знаешь, что такое лазерный луч или еще что-то… Но я тебе ничего не говорил….
Потом сведущие люди мне объяснили: лазерный луч из укромного местечка наводится на лицо говорящего и служит своего рода телефонным проводом. Не ведаю, так ли это, но, зная уже точно, что нас подслушивают, чувствовал себя при этой встрече с Молотовым скованно и даже ощущал боязнь.
А Вячеслав Михайлович, будто наперекор моим тревогам, сказал:
— Вы, Иван Фотиевич, судя по тому, что я прочитал из написанного вами, взялись за очень ответственную и трудную тему. В событиях минувшей войны Сталин был главнейшей фигурой среди руководства. Не писать об этом вы не имеете права. А если напишете правдиво, то вас не напечатают, да еще начнут притеснять, преследовать.
— Но я ведь не славословлю Сталина, а пишу о конкретном, опираясь на достоверность. — И при этом указал Молотову на стоявший рядом телефон, обвел выразительным взглядом потолок: подслушивают, мол.
— Такая у них служба, — с горчинкой в голосе откликнулся Вячеслав Михайлович. — Мне-то терять нечего. А вы — солдат в боевом походе. Ваш командир сейчас — ваша совесть. Слушайтесь только ее.
— На том стою.
— Надо устоять. Двадцатый съезд и дальнейшие события показали, что дело Сталина не прочно. Грядут новые разрушительные акции, их будут подогревать антисталинизмом. Так что поддержки не ждите.
— Но я пишу о том, что было и как было. Вся история держится на подобных свидетельствах.
— История истории рознь! — перебил меня Молотов. — У истории социализма нет аналогов. Сталин, зная, что главными течениями социализма являются реформизм, анархизм и марксизм, почти не уделял внимания реформизму. А я предвижу, что он главный конек, на котором наши противники пытаются выехать из социализма, избрав путь сотрудничества классов. Я надеялся, что Сталин поднимет этот вопрос на Девятнадцатом съезде партии. Не случилось этого, а я уже был не у дел… Но мы уклонились. Я согласен с вами, что история слагается из конкретных событий, но, добавлю, рождающих закономерности… Какую связующую закономерность вы видите в деятельности Сталина периода гражданской войны и Великой Отечественной?
Этот вопрос был для меня элементарным. Я отчетливо понимал, что Сталин искусно перенес стратегию политической борьбы прошлых десятилетий в стратегию военного противоборства с фашистской Германией. Ее сущность запросто укладывалась в одно понятие: сосредоточение сил на самых главных направлениях борьбы: было только важным — точно угадать, где находится главное направление в данный конкретный момент. Сталин, готовясь к войне, ошибся в определении места первого главного удара немецких войск. Полагал, что Гитлер вначале обрушится на Украину, и этот просчет Сталина дорого обошелся войскам нашего Западного фронта.