Энтузиаст

Хорошо? Да что значит это её «хорошо»? Разве не лучше будет «никак»? Не обманывая себя и не притворяясь, принимая и отпуская, не хватаясь за замены старому. Разве это не лучше, чем гнусное и напускное «хорошо» которым нас травят люди, надеющиеся, наконец, от нас избавить свою жизнь?

«Что же ответить… – размышлял Павел – Диди щадит моё самолюбие и не описывает подробностей своей личной жизни. Которая, впрочем, по её мнению меня и не касается. Что же тогда меня касается? Какие-то внешние события, интересные обстоятельства, годные для обсуждения с давним, но не очень близким другом. Или с отцом.

Какая дикость! «Любить как отец». «Любить как отец» женщину, от которой сам хотел детей? Увольте.

“Очень жду ответа от тебя…” – Так кончалось её письмо. Боюсь, Диди, мне нечего написать тебе. Потому что на враньё сил больше нет, а правда слишком корява для твоей жизни и неуместна. Лучше мне помолчать до той поры, когда ты справишься со своей слабостью писать мне и по привычке искать во мне опору в самых сложных ситуациях и в твоём самопознании. Теперь для этого есть другие люди. Возможно, они справляются хуже, но именно они рядом. Именно они – настоящие…»

Тем временем небо затянул купол серых облаков. Дождь хотел было пойти крупными каплями в полную силу, но вместо этого нерешительной мокрой дымкой пропитал всё кругом. Бывают дни, когда задумываешься о связи настроения с погодой, или погоды с настроением. Но эти мысли отпадают у любого человека, кто хоть раз видел отвратительный солнечный свет. Когда кругом ясно и даже чересчур ярко. Когда должно быть светло и на душе. Но солнечного света не хватает на весь оставшийся там мрак, на то, чтобы добраться до дна, сквозь болотистую жижу воспоминаний и согреть. Вот такой солнечный свет поистине сам покажется отвратительным, хотя и не виноват в этом. 

«Не знаю, правы ли те, кто говорит про расширяющуюся вселенную, но если это так, то её законы работают отменно во всех сферах и на всех уровнях. – Размышлял Павел, по привычке подмешивая к мыслям приправу из только что прочтённых книг, – Ведь тому есть пример: любое, даже самое славное окончание истории сулит не больше, чем возврат к её началу. Но если правы те, кто подобно Циолковскому видят пространственную и временную сплошную бесконечность, то тут эта история делается попросту бесконечной. Как бы там ни было, разницы нет». 

Как вы уже могли заметить по неразберихе в голове Павла, он пострадал от несчастной любви. Вернее, несчастной страсти. В нашей жизни не найдётся ни одного человека, который не прошёл через это. Может и найдётся, но нам с таким человеком не о чем разговаривать, верно? Большинство историй люди благополучно топят в стаканах или выплакивают в подушку, но встречаются и истории вроде истории Павла. Такие истории, от которых рука тянется к пистолету, а ум, изничтоженный надеждами и подозрениями – к безумию.

Подробности истории нам не придётся выкладывать вот так, сразу, потому что Павел и так много раз упоминает о них сам. Первое время он и говорить-то ни о чём другом не мог. А потом вдруг превратился в некое подобие Персефоны, отпускаемой Аидом на лето погостить к матери. То есть время жизни Павла поделилось на две строгие половины – в первую половину он размышлял и творил, бывая даже опасно близко к умиротворению и …счастью. Но вторую половину времени Павел также глубоко погружался в настоящее и гнетущее. Руки его безразлично опускались к любому делу, сил души хватало разве что на дыхание, самостоятельно текущие мысли и иногда – на виски.

Именно в этом состоянии, глубоком как океан, Павел и отыскивал на самом деле  свои лучшие мысли, но преподносил их на суд общественности исключительно в состоянии противоположном – в состоянии дрейфующей над океаном маленькой лодки радости. Бывает такая в море погода, что если лечь на спину и смотреть только на небо, то и позабудешь ЧТО под тобой. Вот так и с мыслями Кичигина – половину времени он проводил, лёжа на спине в лодке, а половину – в шторме и даже в погружении в самый настоящий океан, который и составлял громадную часть Павла.

Многие люди недолюбливают джаз или блюз. А что уж говорить о музыкальной профессуре старой школы! Но спустя какое-то время горения в котле собственных мыслей Павел понял всю прелесть такой музыки. Мы гоним совершенную на неё напраслину, лишь по причине того, что она – чужеземная, или что она развязна, забывая о её истинных возможностях в исцелении больных душ (а уж те, кто напротив, восхищаются джазом и блюзом лишь по причине их антуража, – те так и вовсе непростительно оскорбляют их). Что для себя уяснил Павел, так это то, что эта музыка не требует траты сил. Она бывает криком души того, чья душа прогорела и кричать не может, она способна утешить того, кого вот-вот и уже ничто на свете не утешит. Такая музыка, как и некоторые редкие русские романсы, записанные давным-давно на пластинки, является лекарством и не должна приниматься без нужды.

Если вспоминать о лодке в океане Павла, по прибытию он лежал в ней лицом к небу, но прочтение последнего письма от Диди подняло в океане волну, плеснувшую Кичигину прямо в лицо. До ближайших дел оставалось ещё дня три, не меньше, поэтому всё на свете намекало Павлу лишь на одну мысль – сегодня следует выпить.

Разумеется, не в одиночестве, до такого он не хотел «опускаться», потому лишь, что пока считал это падением. Но из знакомых вокруг никого не было. Почти никого.

Павел вернулся в дом и обнаружил Бориса в неизменившемся положении у телевизора. Борис был молод, моложе Павла на год, или может на два, значительно выше его ростом, крепкого сложения, с небольшим отчётливым пузцом и с немного забавными очками на глазах.