Страница 70 из 86
Мой пожилой хозяин глубоко вздохнул, почесал заострённый подбородок и продолжил рассказ:
– Началась моя история давно, запутанно и мистично, иногда казалось, что и вовсе на сны походила. Детство моё было сытым, счастливым, даже радужным под вечно голубым небом, тёплыми ливнями и сливовыми деревьями. Редко какой ребёнок может похвастаться такими светлыми воспоминаниями. Отец был охотником за приключениями и то и дело пропадал в экзотических странах, предаваясь захватывающим поискам мифических утерянных сокровищ и знакомствам с племенами, исчезающими с лица земли. В те годы это было модно, и каждый состоятельный господин в самом расцвете сил был обязан перед обществом стать могущественным чопорным политиком или искателем редких древностей. Порой он отсутствовал слишком долго, а потом возвращался и рассказывал день–деньской напролёт удивительные истории с другого конца мира. Мать моя была женщиной тихой, но мудрой, сама себе на уме, всё читала любовные поэмы и романы, да вышивала гобелены. А ещё у меня была сестра–близнец – моя точная копия, моя плоть и кровь, только старше на целых семь минут, и казалось, именно потому она вобрала в себя всю смелость, азарт и кураж. Я же был замкнут и тих, всегда не у дел, и явно уступал девчонке по резвости ума и силе духа. И хотя в благородных семьях всегда делалась ставка на сыновей, я играл на вторых ролях и скорее был "запасным" ребёнком. Тем не менее, сестра всегда была ко мне добра, внимательна и справедлива, оберегала и обучала меня, несмотря на такую мизерную разницу – всего лишь в семь минут.
Однажды отец вернулся бодрый и загорелый из очередного сафари. Он привёз подарки и сувениры: огромный слоновий бивень для трофейного зала, матери – племенные шаманские благовония, мне – расписной бумеранг, а сестре – разукрашенную грубым орнаментом тряпичную куклу. И уж настолько этот девчачий подарок был неказистым и отталкивающим, что все домочадцы только недовольно поморщились. Однако сестрёнка с благодарностью и интересом приняла отцовский дар и водрузила это лохматое матерчатое чудовище, набитое соломой, у себя в изголовье кровати.
И с тех пор стали с ней твориться всякие странности. Она потеряла былую пытливость, стала отстранённой и постоянно загадочно улыбалась. Сестра реагировала на оклик медленно, будто и не здесь только что находилось, а услыхала зов издалека. Все беспокоились из–за внезапно обрушившейся непонятной хвори, а она отвечала умиротворённо на тревожные расспросы, что всё хорошо. И казалось, что она действительно познала нечто тайное, манящее и чудесное в столь юном возрасте. Меня же вся эта ситуация пугала до безумия, я боялся заболеть вслед за сестрой и винил во всём ту мистическую куклу. Пока мой близнец мирно спал в соседней постели под неусыпным охранным взглядом привезённой с далёких земель забавы, я задыхался ночами напролёт от ужаса, зарывался с головой в покрывало и ожидал неминуемой расправы. Моя детская, необъяснимо внезапно нахлынувшая паранойя крепчала от ночи к ночи, и не было мне покоя. Я неоднократно пытался жаловаться родителям, но они только отмахивались. Кто же будет серьёзно относиться к детским причудам и беспрекословно потакать им. Так пролетел не один месяц, а я становился всё более дёрганным и злобным, а сестра – всё более отстранённой, увлечённо рассказывая об удивительных приключениях в сновидческих краях. Взрослые же воспринимали её россказни, как болезненный бред. Мой близнец готовился ко сну с особым вожделением и трепетом, я же – с ненавистью и отчаяньем. И силы мои иссякали, что было неудивительно при таком–то напряжении.
Когда моему терпению пришёл конец, я собрал всю мальчишескую дерзость в кулак, выждал подходящий момент, пока сестру обхаживали нянечки в купальне, и в сердцах расправился с ненавистной куклой. Я раздирал её в клочья с неописуемым упоением, самозабвенно и неистово. Будучи ранее тихим и чутким мальчиком, я и сам не мог объяснить, откуда во мне взялось столько агрессии и злости. Утолив своё чувство ненависти, я стал растягивать удовольствие, распуская ошмётки ткани на нити и вытягивая по соломинке из кукольного набивного нутра. Я смаковал мгновение расправы над мифическим врагом и угнетателем. Когда сестра вернулась и увидела эту картину, она изменилась в лице и прошептала сквозь выступающие слёзы:
– Что же ты наделал, братик... Я больше не смогу вернуться.
Затем она проплакала очень долго, навзрыд, и не могла остановиться. А через три дня и вовсе слегла, внезапно заразившись одной из тех детских болезней, от которых ещё почти век тому назад не было спасу.
Нас разделили по комнатам, и я смог, наконец–то, выспаться всласть, но болезнь прокралась и ко мне. В бреду, совсем потный и обессиленный, я стал различать немыслимые образы и видеть страны, которых–то и на карте не было и чудаковатые народности, неизвестные ни одному взрослому учёному. А однажды мне явилась сестра – то ли во сне, то ли наяву, я до сих пор не знаю. В её русые волосы были вплетены человеческие кости, а кожа исписана хной и урзолом. Она была нага и боса, только держала в руках искривлённый посох в два раза выше, чем она сама. Наконечником палице служила иссушенная голова обезьяны, обнажившей острые желтоватые клыки. Волосы на скальпе обезьяньей головы были сбриты по бокам, а посередине длинны и собраны в конский хвост. Сестра с суровым выражением лица направила на меня палицу, чуть ли не вплотную сунув мерзкую обезьянью рожу мне в лицо. Я похолодел от ужаса и не мог пошевелиться, а время вокруг, казалось, потекло медленнее. Я пытался позвать на помощь или хотя бы подать знак рукой, но тело стало каменным, неподъёмным и словно чужим.