Страница 6 из 36
Кладбищенский пейзаж не вселял ощущения страха или гнетущей тоски, он даже успокаивал. Черные силуэты деревьев на фоне темнеющего неба, клекот ворон, размеренный хруст снега под ногами и тишина, совершенно особенная, свойственная только этому месту.
Сейчас как-то сама по себе вспомнилась его бабушка. Она тоже любила эту атмосферу некоего жутковатого, как может показаться на первый взгляд, спокойствия. Тогда его это удивляло – все-таки в детстве ничего, кроме боязливого морозца по загривку, слово «кладбище» не вызывает.
Сейчас же это место было спокойствием в чистом виде. Живых стоит бояться, а мертвые. А что собственно мертвые? Они обрели покой и никому зла не желают, и уж тем более не собираются высовывать полуразложившиеся руки из могил и, хватая за ногу, тащить за собой.
Паша невольно усмехнулся, припоминая свои детские страхи, которые теперь казались совершенно глупыми. И одновременно с этим они были нестыдными. Они как бы приходили извне, порождённые фильмами или страшилками, рассказанными в темной комнате перед пламенем свечи.
Теперь мужчина боялся вещей более материальных. И вот они-то заставляли стыдиться и даже презирать самого себя. Эти страхи были следствиями его поступка – безрассудного, своевольного и эгоистичного.
Свернув с тропинки, он открыл калитку и, очистив памятник от снега, присел на низенькую скамеечку.
- Ну, здравствуй, бать. Снова я, - в полголоса проговорил он, отводя взгляд в небо, скорее рефлекторно.
С черно-белого портрета на него смотрел мужчина, едва доживший до пятидесяти шести лет. Его волос уже заметно коснулась седина, но карие глаза горели ярким огнем. Он улыбался даже на надгробном фото. Просто иного не нашлось – даже в паспорте он едва заметно, но улыбался.
Иван, так звали его, ушел из жизни рано, но еще раньше их оставила Валентина – мать Павла. Она смотрела на него с соседнего памятника. Совсем молодая и полная жизни. Ей было чуть меньше, чем самому Паше сейчас, когда она умерла.
На дворе стояли неспокойные «лихие» девяностые. На фирму, в которой она работала секретарем, был совершен налет. Её застрелили, виновных естественно не нашли. Большего он не знал.
Для психики подростка это было ударом молота. И без того беспокойный хулиганистый парень начал ускользать от нормальной жизни на глазах. Из-за постоянных драк и полного нежелания учиться от учителей градом сыпались жалобы, но то было полбеды. Парень начал пропадать в сомнительных компаниях, а потом началась череда приводов в милицию в мертвецки пьяном состоянии.
Он ускользал от отца, который едва занимался его воспитанием последнее время. Отношения в семье разладились задолго до, и несколько лет родители уже не жили вместе. Иван даже успел завести другую семью, правда, общих детей в ней не родилось.
Это было тяжелое испытание для них обоих. Пашка не был идеальным домашним мальчиком: он потрепал немало нервов отцу и его новой жене, и в итоге она поставила условие – она или это исчадье ада.
И отец выбрал сына.
Мужчине было сложно учиться искать общий язык с сыном, который день ото дня все больше походил на озлобленного затравленного зверька. Порой он срывался и лупил парня тем, что подворачивалось под руку, хотя понимал, что уже поздно, что родительский авторитет утерян давно. Порой он едва не кричал от отчаяния, потому что опускались руки. И мужчина просто не знал, что же делать? Как вырвать сына из болота, в которое его стремительно засасывало?
Иван привел его в место, где собирался всякий сброд, чтобы наглядно показать, к чему катится его жизнь.
Прижавшись лбом ко лбу, он смотрел в его глаза, так похожие на его собственные. Он крепко держал парня, не позволяя отвести взгляда, и говорил.
Слова эти Павел помнил до сих пор.
«Я не смогу понять, что ты чувствуешь, потому что не был в твоей ситуации. Я не смогу понять мотивов твоих поступков, потому что уже не помню, как это - быть тринадцатилетним парнем. Слышишь, Пашка? Я люблю тебя не потому, что боюсь общественного порицания, как ты любишь говорить, а потому что ты – это часть меня. И если бы я тебя не любил и не хотел, чтоб ты у меня был, ты бы не родился».
Пашка вырывался, огрызался, что-то говорил против, а мужчина продолжал стоять на своем, подсознательно понимая, что если отступит сейчас, то потеряет сына навсегда.
«Но поверь мне, я хочу тебе помочь. Поверь, ты можешь мне доверять. Поверь, что ты мне небезразличен. Поверь и пойми, что ближе друг друга у нас никого больше нет. У меня вот здесь болит, - мужчина прижал руку к груди, – когда я вижу, во что ты превращаешь свою жизнь. Как думаешь, мать хотела бы для тебя вот этого?»
Он обвел рукой пространство. Вид обитателей этого места являл собой печальное и угнетающее зрелище и поселял в душу чувство безысходности и желание избежать такого будущего для себя.
«Не закрывайся от меня, Пашка. Поговори со мной, я хочу тебе помочь, и я буду стараться, - с нажимом на последнее слово сказал он. – Буду, правда, только не отталкивай меня и научи снова стать для тебя отцом»
Глаза подростка увлажнились, он часто-часто заморгал и еще до того, как Иван закончил говорить, по щеке неожиданно скатилась слеза. Что-то лопнуло внутри своевольного упрямца, с грохотом разлетаясь во все стороны. Это разбилась броня, оголяя хрупкое мальчишеское сердце. Отец таки смог достучаться до сына, отгородившегося от всех и вся панцирем агрессии и полного отрицания всего, что пытались ему втолковать.
Парень плакал, шмыгая носом и утирая слезы рукавом. Он не говорил ничего. Ему в один момент стало безумно стыдно перед матерью за все, что он успел сотворить. Стыдно перед отцом, за его поседевшие волосы и измочаленные в лоскуты нервы. Да ему было очень-очень больно из-за смерти мамы, вдобавок он злился на отца, что тот ушел из семьи когда-то. И поэтому просто закрылся в себе. Но наряду с этим парень отказывался понимать его, отчасти отказывался взрослеть. Он эгоистично погрузился в собственное горе, отрицая, что кому-то тоже может быть плохо, а может, даже хуже, чем ему самому.