Страница 1 из 42
Шалфей. Чай, солоноватый и приторный, с добавлением кенийского перца – наполненные до краев пиалы, на сутки сместившие со стола кофе и традиционное какао со взбитыми сливками. Лаванда. Сиреневый бархат на днище ступы, высушенный и перемолотый – щедрая почесть огню, шепчущемуся в камине. Полынь. Ароматное тление свежесрезанного пучка, омывающее дымом углы и изголовья детских постелей. Духовная чистота пространства – синоним физической безопасности. По приданиям ничто не отпугивало злых духов лучше, чем священные травы, которые моя семья проносила в подожженных вазочках через все комнаты дома накануне Имболка.
– Чем ты меня напоил?
Перечная мята, въевшаяся в кашемир его свитера. Гвоздика, напоминающая о варящимся в котелке пряном вине и скором ужине из домашней утки с брусникой. Дурман, соком которого пропитались его рукава и пальцы, пока он пять часов безвылазно готовил на чердаке заклинание, до того безобразное, что оно извращало саму природу колдовства.
Беззвучная вспышка молнии за окном напомнила мне о бесчисленных ночах, проведенных вместе под овчинным покрывалом. Черно-белое кино на прожекторе и подгоревший соленый попкорн. Сплетение рук и ног в самых надежных на свете объятиях. Мы могли бы лежать так всю жизнь, наплевав на беспочвенные предрассудки родственников и свободные спальни в таком огромном особняке. Мы бы могли...
Маттиола, которую он без спроса подмешал мне в напиток.
– Чай, – снова прохрипела я, разлепив окаменевшие веки и увидев лицо брата, примостившегося на соседнем краю подушки. – Это был не шалфей. Ты дал мне другую кружку. То был левкой, да? Я не сразу узнала вкус.
– Да, цветочный мёд превосходно притупляет горечь левкоя, – нежно улыбнулся он, любуясь сотворенным со мной. – Всяко лучше, чем просто подсыпать тебе в газировку лошадиную дозу тетушкиного Ксанакса.
Я застонала, когда меня скрутил приступ головной боли. Она прошила виски, и я перевалилась на спину, подавляя рвотный позыв. Брат насильно вернул меня на нагретое место, сцепив руки в замок под ноющими ребрами. Все сопротивление, которое я смогла ему оказать – это конвульсивно скрючить пальцы, силясь стряхнуть онемение с тела, как птица стряхивает с перьев брызги воды.
– Зачем? – спросила я, в сердцах мечтая увернуться от душного дыхания брата, когда он придвинулся чересчур близко. Нам двоим на одной подушке сделалось тесно. – Не помню, чтобы я страдала бессонницей.
– Иначе ты бы мешалась.
– Мешалась?
– Да. И злилась, а я очень не люблю, когда ты злишься.
Целомудренный поцелуй в лоб ничуть не утешил. Брат погладил меня по волосам, выбившимся из косы – длинным, неподъемным, которые из года в год отговаривал состригать.
– Как же Имболк? – Я встрепенулась, и чугунная медовая дремота наконец-то начала отступать, возвращая голосу силу, а мышцам былую подвижность. – Только не говори, что пытался досадить ковену, заставив меня проспать шабаш! Который час? Празднество уже началось?
– Нет, не началось, – Брат бесцеремонно оттянул назад мою голову за одну из прядей, стиснув ее между костяшек, чтобы посмотреть на меня сверху вниз. – И никогда уже не начнется. Маленькой Верховной не к чему тревожиться об этих варварских игрищах. Мы всегда предпочитали общество друг друга, так давай снова посмотрим «Кошачий глаз» и закажем пиццу. Помнишь, в детстве мы мечтали, как однажды сбежим отсюда и создадим собственный ковен?..
Слюна во рту сделалась вязкой, и предчувствие беды перестало просто скрести грудную клетку изнутри – оно завопило.
– Что ты сделал?
– Где не будет никаких правил... – продолжал брат, не слушая.
– Джулиан... Что ты сделал?!
– Где мы будем только вдвоем.
Бессвязные слова. Не менее бессвязные мысли. Его кожа – болезненно горячая, влажная. Я исступленно заерзала, борясь с чувством податливости... И с нарастающим гневом. Мой брат, – сумасбродный, импульсивный, – мог напугать кого угодно, но только не меня. Невзирая на бред и снотворный настой. Невзирая на тошнотворные поцелуи, хаотично сыплющиеся до самых ключиц под верхними пуговицами... Он не был способен навредить ни мне, ни кому-либо другому. Не был...
Шалфей. Лаванда. Полынь.
Мята. Гвоздика. Дурман. Маттиола...
Железо, которым пропитался каждый сантиметр этого дома, раз и навсегда вытеснив из него все прочие запахи.
Джулиан ткнулся носом мне в шею.
– Ковен нас не заслужил.
Рубашка задралась, и под ней я почувствовала его холодные руки, липкие и мокрые. Густая слизь пропитала хлопок, вызвав волну омерзения, еще пущего, чем вызывали его поцелуи. Взвинтившись вверх и высвободившись из плена одеял и властных объятий, я перекатилась на другую сторону кровати и включила торшер.
– Что-то не так? – спросил Джулиан со стеклянной улыбкой на рябиновых губах, подставляя под свечение ночника окровавленные руки и свитер, усеянный багровыми ошметками истерзанной человеческой плоти. – Ах, да. Ты слышишь это? Именно так звучит тишина. Кто бы подумал, что цена пяти минут покоя в собственном доме, без капризного нытья и ругани, окажется так несущественна. Шестеро Дефо. Четыре атташе. Пять семей. В сумме тридцать пять душ. Я похож на ту раковую опухоль, что скосила нашу мать, тебе так не кажется? Только я уложился быстрее, нежели за полгода. «Верховная умерла – да здравствует Верховная!». Ты плакала, когда услышала это. «Ковен умер – да здравствует ковен!». Так звучит гораздо лучше. И плакать совсем не хочется, правда же?
***
Я распахнула глаза и, проглотив собственный крик, резко села на подушках, смахивая с лица всклоченные волосы, что приклеилась к щекам от холодного пота.
– Надо уходить, – выжала из себя я и пригляделась к матовой темноте, границы которой простирались до парадной двери и рассеивались, уступая мерцанию садовых ламп снаружи.