Театральная сказка

– Я сразу заметил, что жизнь твоя, что называется, висит на волоске и любое движение может его оборвать.

Он обвёл глазами детей.

– Дело в том, что только человек, побывавший на грани жизни и смерти, может уйти за сцену.

– Ах вот в чём дело. Ну, тут да, согласна. Мне случалось попадать в передряги, – согласилась Ветка. – Только, знаешь, это очень жестоко, что для театра подходят только такие, как мы…

– Ничего не поделаешь… – развёл руками Альберт. – «Этот мир придуман не нами…»

Он достал из кармана пиджака фляжечку, но передумал и спрятал обратно.

– Почему ты сразу не сказал, что мы должны отправиться вслед за Гномом, когда он зовёт нас за сцену? – хмурясь, спросил Мыш. – Избавил бы всех нас от тех шести провальных спектаклей.

– Видишь ли, идти или не идти в Засценье – это одно из тех решений, которые человек принимает один раз в жизни, и очень важно, чтобы он принял его самостоятельно и без подсказок.

– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!

– Нет, не мог. Нельзя.

– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?

– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.

Ветка подскочила к нему, взяла за руку.

– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.

– Нет.

– Почему? – заканючила она.

Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:

– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.

Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.

– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.

Крыша и мечты о самоваре

Едва ли не с первого дня, как дети начали изучать лабиринты театра, ими владело желание отыскать путь на крышу. Но делом это оказалось отнюдь не лёгким. И даже Альберт ничем не смог им помочь.

– Друзья мои, если бы я хоть что-то понимал в этом сумасшедшем доме! – всплеснул он рукавами тортилловского плаща.

Он опять был изрядно нетрезв. После того как дети побывали за сценой, пить он стал чаще и больше. И к тому же в его отношении к своей маленькой труппе неожиданно появилась некая холодность и отстранённость. Он больше не орал на них во время репетиций, когда они фальшивили, не кричал «браво!» и не обнимал, когда оказывался доволен их игрой или внезапной импровизацией. А вскоре репетиции и совсем прекратились.

– Вы уже сами всё умеете, – объяснил свою позицию Альберт. – Мне больше нечему вас учить.

Отношения установились очень ровные и прохладные, как у посторонних, не зависящих друг от друга людей. Режиссёр закрылся, словно пытаясь что-то утаить от детей, какое-то новое, не очень хорошее, чувство.

– Раньше мне казалось, я наизусть знаю здесь каждый закоулок, – продолжал Альберт. – В детстве я излазал театр вдоль и поперёк, а недавно решил найти комнату со старыми газетами и не смог. Пишу монографию о Чехове, хотел уточнить детали первой постановки «Иванова». И вот, представляете, до сих пор не могу вспомнить, где она, эта комната. Чёрт её маму знает. Иногда мне кажется, что здание за эти годы поменяло архитектуру. А про ход на крышу… Нет, про него и подавно не помню. Извините.

И он, громыхая растоптанными башмаками, отправился домой.

– Как думаешь, это правда? – спросила Ветка у Мыша, когда они остались одни.

– Что правда? Что здание в центре Москвы может поменять свою архитектуру? – Мыш скривил губы. – Ну, учитывая, как Альберт пьёт…

– Да брось ты! Недавно на наших глазах исчезла целая кирпичная стена. Заметь, крепкая и основательная такая стеночка. Стоит ли после этого вообще чему-то удивляться?

– В любом случае насчёт сумасшедшего дома Альберт хорошо сказал, – примирительно заметил Мыш. – Иногда на меня нападает страх, что всё, происходящее с нами, – просто галлюцинация, которая однажды кончится.

Дети перепробовали сотни ключей и открыли с десяток дверей, прежде чем нашли ход на крышу. Последняя дверь, сквозь замочную скважину которой тянуло свежим воздухом, перемешанным с шумом ночной Москвы, выпустила их на покатую гулкую жесть, по которой мелкой дробью стучал дождь.

Дети вдохнули запах осени: засыпающих деревьев, умирающих листьев и реки, готовой принять лёд.

Где-то рядом маячила тень зимы…

Надстройка, образующая выход на крышу, имела довольно длинный козырёк, защищавший порог от дождя и снега.

– Здесь можно пить чай, – сказала Ветка. – И мы будем пить здесь чай.

Она ушла, вернулась с горячим чайником, закутанным для тепла в свитер, и они долго сидели, глядя на город, который никогда не спит.

По набережной с визгом циркулярной пилы проносились мотоциклы, тяжело и уверенно, как жуки-носороги, двигались джипы, сновали мелкими насекомыми дамские автомобильчики. Вздрагивая мигалками и сиренами, проезжали автомобили полиции и «Скорой помощи», оставляя после себя тревожное чувство беды.

Плыла бесконечной змеёй Москва-река. Шедший от неё влажный, вёрткий ветерок пробирал до костей. Дети кутались в один на двоих плед, пили чай, и холод отступал.

– Хорошо бы завести самовар, – сказала Ветка. – Жаль, что Альберт не платит нам денег.

– Откуда ему их взять? Он нищ как ворон. К тому же у него ещё и мама болеет.

– Тогда, может быть, однажды нам повезёт и мы найдём на улице кошелёк, в котором хватит денег на самовар?…

По реке, тихо и уверенно, как надвигающаяся зима, шёл тёмный сухогруз.

– Без самовара никак… – сказала Ветка.

Изнуряя себя, проехал велосипедист. Стеная на всю округу музыкой через открытые окна, проехала приземистая бесцветная машина. Тявкнула собачка, донёсся хлопок автомобильной двери, пискнула дважды сигнализация. На реку села пара уток.

– Интересно, в Москве можно найти можжевельник? – спросила девочка.

– Зачем тебе?

– Обязательно нужен. Чтобы дым самовара пах можжевельником. Как в «Ёжике и Медвежонке».

– Да, Москве очень не хватает можжевелового дыма, – подумав, согласился Мыш. – Когда я вырасту, у нас будет столько можжевелового дыма, сколько мы захотим.

– Интровертище, да ты, оказывается, романтик! – толкнула его плечом под пледом Ветка.

– Ещё какой. Но очень глубоко внутри. Очень.

За сценой. Сгоревшее село

Гном уколол им пальцы шипом, произнёс «удачи!», и перед детьми раскинулась степь – разнотравье, жёлто-зелёное море, по которому ветер гнал широкие волны.

Идти было легко, травы стелились под ногами, мягкие, как шерсть огромного зверя. Запахи, сухие и сильные, кружили головы, от треска кузнечиков звенело в ушах.

Большая белая птица пролетела над ними.

Ворон, указывая направление, летел медленно и низко, и дети двинулись за ним.

Они красиво смотрелись с высоты: белая птица и двое детей посреди огромной, как океан, степи.