Кыхма

По левую руку от Бацехи – Копыто. Этот – молчун. Вот и сейчас как воды в рот набрал, но по роже видно – не верит ни одному слову. Эта рожа, бугристая, вся в красных пятнах, словно вылеплена из сырого фарша. Для бесконечных рассказов Скока у него только брезгливая усмешка. Он кажется медлительным и неповоротливым. Рядом со стрекочущим, ерзающим, дерганым дружком он – полуфабрикат, недожаренная котлета. Только с ним надо полегче, поосторожнее. Кривая ухмылка, пустой, отсутствующий взгляд, немногословные ответы, хруст туго сплетаемых пальцев могут в любой момент смениться приступом дикой, звериной ярости. В эти моменты не остановится ни перед чем, не пощадит никого. Такой не сядет за мелкую кражу, тут подойдет разве что разбой и убийство с особой жестокостью. Он будет стоять, молчать, наклонять голову, смотреть куда-то в темный угол, но потом взорвется, как переполненный паром котел.

Скок это хорошо усвоил. Конечно, когда подвернулся случай, он не мог устоять и попытался стравить Копыто с Бацехой. Только Бацеха и смог спасти незадачливого провокатора, вырвав его, полумертвого, из цепких рук. Налившиеся кровью глаза могли стать последним, что придушенный Скок увидел в своей жизни. Хотя потом он и рассказывал на станции, что, если бы не Бацеха, – ох, и досталось бы Копыту, мать родная не узнала бы.

При этом говорливый, затейливый Скок имел и явное влияние на своего друга. Он как-то мог увлекать его неизменно дурацкими замыслами. Не так давно они вместе украли и привезли в поселок тяжелый двигатель от моторной лодки. Как они вдвоем дотащились с ним на мотоцикле до самого поселка, не мог понять никто, но Скок уверял, что в таких двигателях есть ценный металл. Ничего ценного там не нашлось, и разобранный, бесполезный механизм навсегда остался в прихожей бывшего общежития.

Теперь, уловив на рыхлом лице Копыта первые признаки недовольства, – болтовня о лагерных подвигах задерживала дегустацию напитка – Скок прервал свои россказни и без обиняков предложил отметить успех ночного дела.

Это были те волшебные слова, которых, кажется, только и ждал топтавшийся у стены Парус. Как он засуетился! Уже ни одна часть его тела не могла пребывать без движения. Он задергался, он запрыгал от волнения, весь заходил ходуном, как деревянная марионетка, которую дергают за все нити одновременно. Отметить успех. Отметим успех. Чтобы нам отметить успех, нужна посуда. Кружки – на полке. Уже и руку протянул… Но не взял. Сначала надо чистоту навести. Рванулся к столу. Смахнул рукой. Потом к печке, там на приступке засохшая комком тряпка. Снова к столу. И давай тереть свободное место. Не прикасаясь к вещам. К вещам – ни-ни. Затем тряпку на пол и ногой под кровать. Снова к полкам. С кружками к столу. Вот они – четыре эмалированные кружки. Поставил в ряд – зеленая, белая, синяя и опять зеленая. Потом поменял местами, чтобы зеленая рядом с зеленой. Так правильно.

Бацеха открыл бутылку. Толстые пальцы сдернули крышку, не отвинчивая, одним движением, как бумажный колпачок.

Разлил на троих. Четвертая кружка, зеленая с потрескавшейся эмалью, осталась пустой.

Только что не знавшие покоя руки Паруса безвольно повисли. Взгляд сначала испуганно заметался, затем застыл.

Парус отступил к стене. Переминался с ноги на ногу. Шмыгал носом.

Одна кружка стояла пустой, как будто была лишней.

Бацеха с Копытом хлопнули сразу, как мужики. Скок расстегнул телогрейку, закинул ногу на ногу, смаковал напиток, причмокивая губами. Морщился, мол, коньяк не так чтобы очень, пробовали и получше.

Копыто перочинным ножом открыл банку тушенки.

В душе у Паруса мертвая пустота. Отсутствующий взгляд уперся в стену землянки. Вместо порывистых движений – приступы мелкой дрожи, как будто остатки неизрасходованного волнения сотрясают худое тело.

Парусу кажется, что он уже очень давно в этих краях. Совсем уже оскотинился человек, еще немного – и не станет Бориса Паруса. История известная и повторявшаяся здесь не раз. Будет отправляться на короткие заработки, потом возвращаться в поселок, где деньги у него отберут. Будет бродить пьяным, орать во всю глотку. Потом будет сидеть молча, долго глядя перед собой бессмысленным, овечьим взглядом. Станет непригоден и для случайных заработков, но сразу не загнется, будет как-то скрипеть, всем надоест своим попрошайничеством, несколько раз будет бит и наконец заснет где-то на холодном ветру среди обломков, оставшихся от колхозных строений.

А он все же нашел в себе силы. Захотел жить по-новому. Прибился к Бацехе. Все терпел, пинки и тычки не считал.

До этого он жил в маленькой землянке с Бедой и Капитаном. Эти два урода его приютили, когда пришлось со станции сматываться. С ними была не жизнь. Это не для него, это для полулюдей. А он – Борис Парус, великий человек. И он смог подняться. Узнал, где они держали свои деньги – то, что удалось скопить хитростью, то, что не отобрали. Купюры были у старой. Храните деньги в сберегательной кассе! Сдохнуть от смеха… Она живет в бывшей общаге. Он рассказал Бацехе и двум другим. Скок с Копытом пошли, и старая все отдала, повинилась, отпираться не стала. Беда и Капитан остались без всего, но они в любом случае должны были все потерять. Все знают, что Беда несколько раз хотел навсегда покинуть поселок, но каждый раз возвращался пустым. Так было бы и в этот раз. А Парусу разрешили жить при Бацехе. Даже жрать давали. А вчера взяли с собой.

В Кыхме нельзя работать. Парус давно это понял. Беда и Капитан то и дело промышляли мелкими приработками. Втягивали и его. Но даже от такой временной работы перестаешь быть человеком. Кто работает, тот – дерьмо.

Эта степь – однообразная, одноцветная, тоскливая – многократным повторением самой себя она говорит об отсутствии всякого смысла. Однако степь имеет одно оправдание: это пространство существует ради овец. Люди и овцы здесь постепенно сливаются воедино. Люди становятся овцами.

Военная часть – бетонный загон, где сбиваются в гурт военнообязанные овцы. Они блеют хором, стучат на плацу копытами кирзовых сапог. Одинаковые, они повторяют друг друга в бесконечном строю, неразличимые овцы вооруженного стада. А гражданские в своих хозяйствах, на своих отарах, раскиданных по склонам одинаковых сопок, все – бесправные, бессмысленные, шумные, как скот у кормушки.

Наниматься в работы – значит идти к овцам, втягиваться в овечью жизнь, превращаться в овцу.

Парус успел насмотреться на эти овечьи труды. Теперь они проходят перед его глазами нескончаемой чередой.

Весной – стрижка. Тонкорунные породы дают ценную шерсть. Она стоит денег. И вот из длинного ангара выбегают блеющие твари. Прежде они казались мягкими и тучными, они медленно шли по своим пастбищам, склонив морды к поросшей скудной зеленью земле. Теперь они вдруг отощали и стали напоминать каких-то странных, уродливых собак. Они перепуганы – наверное, не узнают друг друга. Их шкура кровоточит, покрыта мелкими порезами. Грубо, не церемонясь, у них отняли накопленное за год богатство. Как у Беды и Капитана – у них тоже забрали все. Их ни о чем не спросили, не стали ничего объяснять. Их должно резать или стричь.

Парус помнит, как болят по вечерам руки от вибрации машинки на длинном металлическом шнуре. После каждой овцы в ведомости – отметка, а в конце дня – деньги. Для умелых рук снять овечью шерсть – дело десяти минут. Беда и Капитан ловко орудовали у своего верстака. А новичок будет возиться с час и даже не отобьет казенных обедов. И еще – крики, жужжание машинок, блеяние изрезанных в кровь овец, тяжелая, навозная вонь. Скорее, давай, давай! Отару нужно пропустить за день. Завтра чабаны пригонят следующую. Гонят овец – гонят людей.

То, что бывает осенью, называется сакман. Овцы плодятся, чтобы наполнить пространство загонов. Ведь люди тоже плодятся, чтобы не пустовали их загоны – военная часть, тюрьма, станция и заброшенный поселок в степи.

Когда появляются ягнята, отару делят на небольшие группы с пометом примерно одного возраста в каждой, иначе – как у людей – молодняк покрупнее будет отбивать молоко у тех, кто поменьше. Подросшие ребята будут отталкивать от матерей своих более слабых сородичей. Пасти эти временные группы нужно отдельно, следя, чтобы овцы – они, как и люди, любят сбиваться в стадо – не воссоединились. Поэтому осенью чабаны нанимают сакманщиков.