Страница 4 из 11
5
Акустическая лаборатория занимала комнату высокую, обширную, в несколько окон, беспорядочно и тесно уставленную - физическими приборами на тесовых стеллажах и на стойках из ярко-белого алюминия; монтажными верстачками; новехонькими столами и фанерными шкафами московской выделки; и уютными конторками для письма, уже отвековавшими в берлинском здании радио-фирмы "Лоренц". Большие лампы в матовых шарах давали сверху приятный нежелтый рассеянный свет. В дальнем углу комнаты, не доставая до потолка, высилась звуконепроницаемая акустическая будка. Она выглядела недостроенной: снаружи обшита была простой мешковиной, под которую натолкали соломы. Ее дверь, аршинная в толщину, но полая внутри, как гири цирковых [27] клоунов, сейчас была отпахнута, и поверх двери откинут для проветривания будки шерстяной полог. Близ будки медно посверкивал рядами штепсельных гнезд черный лакированный щиток центрального коммутатора. У самой будки, спиною к ней, кутая узкие плечи в платок из козьего пуха, сидела за письменным столом хрупкая, очень маленькая девушка со строгим беленьким лицом. До десятка остальных людей в комнате все были мужчины, все в тех же синих комбинезонах. Освещенные верхним светом и пятнами дополнительного от гибких настольников, тоже привезенных из Германии, они хлопотали, ходили, стучали, паяли, сидели у монтажных и письменных столов. Там и сям по комнате вразнобой вещали джазовую, фортепьянную музыку и песни стран восточной демократии три самодельных приемника, скорособранных на случайных алюминиевых панелях, без футляров. Рубин шел по лаборатории к своему столу медленно, с монголо-финским словарем и Хемингуэем в опущенной руке. Белые крошки печенья застряли в его вьющейся черной бороде. Хотя комбинезоны всем арестантам были выданы одинаково сшитые, но носили их по-разному. У Рубина одна пуговица была оторвана, пояс расслаблен, на животе обвисали какие-то лишние куски ткани. На его пути молодой заключенный в таком же синем комбинезоне держался франтовски, его матерчатый синий пояс был затянут пряжками вкруг тонкого стана, а на груди, в распахе комбинезона, виднелась голубая шелковая сорочка, хотя и линялая от многих стирок, но замкнутая ярким галстуком. Молодой человек этот занял всю ширину бокового прохода, куда направлялся Рубин. Правой рукой он чуть помахивал горячим включенным паяльником, левую ногу поставил на стул, облокотился о колено и напряженно разглядывал радио-схему в разложенном на столе английском журнале, одновременно напевая:
"Хьюги-Буги, Хьюги-Буги, Самба! Самба!"
Рубин не мог пройти и минуту постоял с показным [28] кротким выражением. Молодой человек словно не замечал его. - Валентуля, вы не могли бы немножечко подобрать вашу заднюю ножку? Валентуля, не поднимая головы от схемы, ответил, энергично отрубливая фразы: - Лев Григорьич! {Отрывайтесь! Рвите когти}! Зачем вы ходите по вечерам? Что вам тут делать? - И поднял на Рубина очень удивленные светлые мальчишеские глаза. - Да на кой черт нам тут еще филологи! Ха-ха-ха! раздельно выговаривал он. - Ведь вы же не инженер!! Позор! Смешно вытянув мясистые губы детской трубочкой и увеличив глаза, Рубин прошепелявил: - Детка моя! Но некоторые инженеры торгуют газированной водой. - Эт-то не мой стиль! Я - первоклассный инженер, учтите, парниша! резко отчеканил Валентуля, положил паяльник на проволочную подставку и выпрямился, откидывая подвижные мягкие волосы такого же цвета, как кусок канифоли на его столе. В нем была юношеская умытость, кожа лица не исчерчена следами жизни и движения мальчишечьи - никак нельзя было поверить, что он кончил институт еще до войны, прошел немецкий плен, побывал в Европе и уже пятый год сидел в тюрьме у себя на родине. Рубин вздохнул: - Без заверенных характеристик от вашего бельгийского босса наша администрация не может... - Ка-кие еще характеристики?! - Валентин правдоподобно играл в возмущение. - Да вы просто отупели! Ну, подумайте сами - ведь я безумно люблю женщин!! Строгая маленькая девушка не удержалась от улыбки. Еще один заключенный от окна, куда пробирался Рубин, поощрительно слушал Валентина, бросив занятия. - Кажется, только теоретически, - скучающим жевательным движением ответил Рубин. - И безумно люблю тратить деньги! - Но их у вас... - Так как же я могу быть плохим инженером?! Подумайте: чтобы любить женщин - и все время разных! - надо иметь много денег! Чтоб иметь много денег - надо [29] их много зарабатывать! Чтоб их много зарабатывать, если ты инженер - надо блестяще владеть своей специальностью! Ха-ха! Вы бледнеете! Удлиненное лицо Валентули были задорно поднято к Рубину. - Ага! - воскликнул тот зэк от окна, чей письменный стол смыкался лоб в лоб со столом маленькой девушки. - Вот, Левка, когда я поймал валентулин голос! {Колокольчатый} у него! Так я и запишу, а? Такой голос - по любому телефону можно узнать. При любых помехах. И он развернул большой лист, на котором шли столбцы наименований, разграфка на клетки и классификация в виде дерева. - Ах, что за чушь! - отмахнулся Валентуля, схватил паяльник и задымил канифолью. Проход освободился, и Рубин, идя к своему креслу, тоже наклонился над классификацией голосов. Вдвоем они рассматривали молча. - А порядочно мы продвинулись, Глебка, - сказал Рубин. - В сочетании с {видимой речью} у нас хорошее оружие. Очень скоро мы-таки с тобой поймем, от чего же зависит голос по телефону... Это что передают? В комнате громче был слышен джаз, но тут, с подоконника, пересиливал свой самодельный приемник, из которого текла перебегающая фортепьянная музыка. В ней настойчиво выныривала, и тотчас уносилась, и опять выныривала, и опять уносилась одна и та же мелодия. Глеб ответил : - Семнадцатая соната Бетховена. Я о ней почему-то никогда... Ты слушай. Они оба нагнулись к приемнику, но очень мешал джаз. - Валентайн! - сказал Глеб. - Уступите. Проявите великодушие! - Я уже проявил; - огрызнулся тот, - сляпал вам приемник. Я ж вам и катушку отпаяю, не найдете никогда. Маленькая девушка повела строгими бровками и вмешалась: - Валентин Мартыныч! Это, правда, невозможно - слушать сразу три приемника. Выключите свой, вас же просят. (Приемник Валентина как раз играл слоу-фокс, и де[30] вушке очень нравилось...) - Серафима Витальевна! Это чудовищно! - Валентин наткнулся на пустой стул, подхватил его на переклон и жестикулировал, как с трибуны: Нормальному здоровому человеку как может не нравиться энергичный бодрящий джаз? А вас тут портят всяким старьем! Да неужели вы никогда не танцевали Голубое Танго? Неужели никогда не видели обозрений Аркадия Райкина? Да вы и в Европе не были! Откуда ж вам научиться жить?.. Я очень-очень советую: вам нужно кого-то полюбить! - ораторствовал он через спинку стула, не замечая горькой складки у губ девушки. - Кого-нибудь, {са депан}! Сверкание ночных огней! Шелест нарядов! - Да у него опять {сдвиг фаз}! -тревожно сказал Рубин. - Тут нужно власть употребить! И сам за спиной Валентули выключил джаз. Валентуля ужаленно повернулся: - Лев Григорьич! Кто вам дал право..? Он нахмурился и хотел смотреть угрожающе. Освобожденная бегущая мелодия семнадцатой сонаты полилась в чистоте, соревнуясь теперь только с грубоватой песней из дальнего угла. Фигура Рубина была расслаблена, лицо его было - уступчивые карие глаза и борода с крошками печенья. - Инженер Прянчиков! Вы все еще вспоминаете Атлантическую хартию? А завещание вы написали? Кому вы отказали ваши ночные тапочки? Лицо Прянчикова посерьезнело. Он посмотрел светло в глаза Рубину и тихо спросил: - Слушайте, что за черт? Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть? Его позвал кто-то из монтажников, и он ушел, подавленный. Рубин бесшумно опустился в свое кресло, спиной к спине Глеба, и приготовился слушать, но успокоительно-ныряющая мелодия оборвалась неожиданно, как речь, прерванная на полуслове, - и это был скромный непарадный конец семнадцатой сонаты. Рубин выругался матерно, внятно для одного лишь Глеба. - Дай по буквам, не слышу, - отозвался тот, остава[31] ясь к Рубину спиной. - Всегда мне не везет, говорю, - хрипло ответил Рубин, так же не поворачиваясь. - Вот - сонату пропустил... - Потому что неорганизован, сколько раз тебе долбить! - проворчал приятель. - А соната оч-чень хороша. Ты заметил конец? Ни грохота, ни шепота. Оборвалась - и все. Как в жизни... А где ты был? - С немцами. Рождество встречал, - усмехнулся Рубин. Так они и разговаривали, не видя друг друга, почти откинув затылки друг к другу на плечи. - Молодчик. - Глеб подумал. - Мне нравится твое отношение к ним. Ты часами учишь Макса русскому языку. А ведь имел бы основание их и ненавидеть. - Ненавидеть? Нет. Но прежняя любовь моя к ним, конечно, омрачена. Даже этот беспартийный мягкий Макс - разве и он не делит как-то ответственности с палачами? Ведь он - не помешал? - Ну, как мы сейчас с тобой не мешаем ни Абакумову, ни Шишкину-Мышкину... - Слушай, Глебка, в конце концов, ведь я - еврей не больше, чем русский? И не больше русский, чем гражданин мира? - Хорошо ты сказал. Граждане мира! - это звучит бескровно, чисто. - То есть, космополиты. Нас правильно посадили. - Конечно, правильно. Хотя ты все время доказываешь Верховному Суду обратное. Диктор с подоконника пообещал через полминуты "Дневник социалистического соревнования". Глеб за эти полминуты рассчитанно-медленно донес руку до приемника и, не дав диктору хрипнуть, как бы скручивая ему шею, повернул ручку выключателя. Недавно оживленное лицо его было усталое, сероватое. А Прянчикова захватила новая проблема. Подсчитывая, какой поставить каскад усиления, он громко беззаботно напевал: