Страница 9 из 27
Филотей. Эти силлогизмы, если и не являются простыми, зато доказательны. Во всяком случае я хвалю то, что некоторые достойные теологи их не допускают; ибо, предусмотрительно рассуждая, они знают, что грубые и невежественные народы, принимая эту необходимость, не понимают, каким образом с нею может совмещаться свободный выбор, достоинства и заслуги справедливости; откуда, слишком доверяя фатуму или отчаиваясь в нем, они с необходимостью становятся преступными. Как иногда известные совратители законов веры и религии, джелая казаться мудрыми, заразили столько народов и сделали их более варварскими и преступными, чем они были раньше, презирающими добрые дела, уверенными в себе при всех своих пороках и злодействах благодаря заключениям, которые они извлекают из подобных предпосылок. Но утверждать противоположное перед мудрецами недостойно и наносит ущерб божественному величию и превосходству; ибо то, что истинно, опасно для гражданского обращения и противоречит цели законов не потому, что оно истинно, а потому, что оно бывает плохо понято как теми, которые злонамеренно его толкуют, так и теми, которые неспособны понять истины без ущерба для нравственности.
Фракасторий. Правильно. Никогда не было философа, ученого и честного человека, который под каким-либо поводом и предлогом пожелал бы доказать из такого предложения необходимость человеческих действий и уничтожить свободу выбора.
Так, между прочим, Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность бога, тем не менее, полагают моральную свободу и способность нашего выбора; ибо они хорошо знают и могут понять, каким образом могут совместно существовать эта необходимость и эта свобода. Поэтому, может быть, некоторые истинные отцы и пастыри народов отрицают это положение, и другие подобные им, для того, чтобы не дать повода преступникам и совратителям, врагам гражданственности и общей пользы извлекать вредные заключения, злоупотребляя простотой и невежеством тех, которые с трудом могут понять истину и скорее всего склонны ко злу. Они легко простят нам употребление истинных предложений, из которых мы не хотим извлечь ничего иного, кроме истины относительно природы и превосходства творца ее; и они излага±тся нами не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения. Вот почему теологи, не менее ученые, чем благочестивые, никогда не осуждали свободу философов, а истинные, нравственные и хорошо воспитанные философы всегда благоприятствовали религии; ибо и те и другие знают, что вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства — для созерцающих истину, которые умеют управлять собой и другими.
Бэкон Ф.
Новый Органон…1620.
Бэкон Ц. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: «Мысль» (Философское наследие), 1978.-575 с. – С.7-214.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Те, кто осмелился говорить о природе как об исследованном уже предмете,— делали ли они это из самоуверенности или из тщеславия и привычки поучать — нанесли величайший ущерб философии и наукам. Ибо, насколько они были сильны для того, чтобы заставить верить себе, настолько же они преуспели в том, чтобы угасить и оборвать исследование. Они принесли не столько пользы своими способностями, сколько вреда тем, что погубили и совратили способности других. Те же, кто вступил на противоположный путь и утверждал, что решительно ничего нельзя познать,— пришли ли они к этому убеждению из ненависти к древним софистам, либо по причине отсутствия стойкости духа, или даже вследствие обладания некоторого рода ученостью — приводили в пользу этого доводы, которыми, конечно, нельзя пренебречь. Однако они отправлялись в своем мнении не от истинных начал и, увлекаемые вперед усердием и страстью, решительно превзошли меру. Древнейшие же из греков (писания которых погибли) более благоразумно удерживались между самонадеянностью окончательных суждений и отчаянием акаталепсии. И хотя они довольно часто сетовали и жаловались па трудность исследования и темноту вещей, однако, как бы закусив удила, не переставали стремиться к цели и испытывать природу. Они, как видно, полагали, что этот вопрос (т. е. можно ли что-либо познать) разрешается не спором, а опытом. Но и они, знакомые только с силой разума, не обращались к правилам, а все возлагали на остроту мысли, на подвижность и постоянную активность ума.
Наш же способ столь же легок в высказывании, сколь труден в деле. Ибо он состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности, рассматривая чувство в его собственных пределах и по большей части отбрасывая ту работу ума, которая следует за чувством, а затем открываем и прокладываем разуму новый и достоверный путь от самых восприятий чувств. Без сомнения, это понимали и те, кто такое же значение придавал диалектике. Отсюда ясно, почему они искали помощи разуму, относясь с подозрением к прирожденному и самопроизвольному движению ума. Но слишком поздно прилагать это средство, когда дело уже загублено: после того как ум уже пленена привязанностями повседневной жизни, ложными слухами и учениями, когда он осажден пустейшими идолами '. Итак, это искусство диалектики, поздно (как мы сказали) становящееся на защиту разума и никоим образом не поправляющее дело, скорее повело к укреплению заблуждений, чем к открытию истины. Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова та. чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически. В самом деле, если бы люди взялись за механические работы голыми руками, без помощи орудий, подобно тому как в делах разума они не колеблются приступать к работе почти лишь только с усилиями ума, то невелики были бы те вещи, которые они могли бы подвинуть и преодолеть, хотя бы они посвятили этому усердные и притом соединенные усилия. И если угодно несколько остановиться на этом примере и вглядеться в него, как в зеркало, то представим себе обелиск значительной величины, предназначенный для ознаменования триумфа или подобного торжества, который должно перенести на другое место. Если люди возьмутся за это голыми руками, то не признает ли это любой трезвый наблюдатель проявлением некоего тяжкого безумия? И не признает ли он еще большим безумием, если они увеличат число работающих и решат, что таким образом они сумеют это свершить? А если они сделают известный выбор, и отделят немощных, и используют только сильных и здоровых, и понадеются, что таким путем они выполнят работу, то не скажет ли он, что они еще сильнее отступают от разума? А если, наконец, они, не довольствуясь и этим, решат обратиться к атлетическому искусству и прикажут всем прийти с хорошо умащенными и подготовленными для этого руками и мышцами, то не воскликнет ли он, что они трудятся только для того, чтобы сумасбродствовать по известному правилу и умыслу? Так люди с подобным же неразумным рвением и бесполезным единодушием принимаются за дело разума, когда они возлагают большие надежды на многочисленность умов или на их превосходство и остроту или даже усиливают крепость ума диалектикой (которую можно почитать некоей атлетикой) ; а между тем тому, кто рассудит правильно, станет ясно, что при всем их усердии и напряжении они все же не перестают применять только голый разум. Но ведь совершенно очевидно, что во всякой большой работе, за которую борется человеческая рука без орудий и машин, силы отдельных людей не могут ни быть вполне напряжены каждая в отдельности, ни соединены все вместе. Итак, из установленных -нами предпосылок мы выводим две вещи, о которых мы хотели бы предупредить людей, чтобы это не ускользнуло от их внимания. Первая из них состоит в следующем. Мы полагаем, что было бы хорошим предзнаменованием, если для уменьшения и устранения разнотолков и высокомерия как за древними сохранились бы нетронутыми и неущемленными их честь и почитание, так и мы смогли бы свершить предназначенное, пользуясь при этом, однако, плодами своей скромности. Ибо если мы заявим, что мы можем принести лучшее, чем древние, вступив на ту же самую дорогу, что и они, то мы не сможем никаким красноречием воспрепятствовать тому, чтобы возникли сравнение и спор относительно дарований, или превосходства, или способности. Конечно, этот спор не был бы чем-то недозволенным или чем-то новым. Ибо если бы древние что-либо установили и открыли неправильно, то почему бы мы не могли с таким же правом, как и все люди, отметить и опровергнуть это? Однако, хотя этот спор и справедлив и дозволен, все же он, возможно, не соответствовал бы мере наших сил. Но так как мы стремимся к тому, чтобы разуму открылся совершенно новый путь, не известный древним и не испытанный ими, то дело меняется. Прекращаются соревнование и споры сторон. Мы сохраняем за собой только роль указующего путь, что представляет, конечно, лишь посредственную ценность и в большей степени является делом фортуны, чем способности и превосходства. Это предупреждение имеет отношение к личностям, другое же — к самим вещам.