Страница 7 из 8
Но время моего отсутствия стоило маме больших переживаний и множества синяков на фронте освоения доения. Помогал сосед, который пытался удержать Катьку на месте за рога. Причиной этой войны были Катькино понимание независимости и мамино неумение доить – в университете этому не учили. Я с козой легко нашёл общий язык – без верёвки мы ходили в поисках вкусной травы и на заготовку дубовых веников в качестве зимнего корма.
В то же лето обзавелись кроликами, для которых были сделаны по науке комфортные клетки.
Ещё одним пополнением рациона была рыба. Главным рыболовом был я. Я ловил ротанов в озере за огородами, а осенью, во время нереста, ездил на велосипеде к Бире, где рыбаки длинными саками выгребали на берег кету, вспарывали рыбам животы и выскребали икру. Набрать там сумку таких вспоротых рыбин было нетрудно.
Когда образовывалась пауза, мама просила меня насадить на крючок червяка и отправлялась на рассвете, когда я спал, к озеру, закидывала удочку и ждала 10 минут. Поплавка она не видела, поэтому просто вытаскивала леску, как правило, с рыбой и шла домой. Снимать рыбу с крючка была моя специализация.
Из радостей: километрах в полутора от нашего дома были водоёмы, куда в жаркие времена люди ходили купаться. Сначала я отправлялся в плавание на надутой автомобильной камере, потом попробовал передвигаться лицом вниз, не поднимая головы над водой (и не дыша), а потом, в то же лето, поплыл по-собачьи.
Всё время велась интенсивная переписка с тремя братьями и другими родственниками от Новосибирска до Риги и Вильнюса, которая нас морально очень поддерживала.
Вернёмся к 1947 году.
Осенью мы познакомили козу Катьку с ярким представителем другого пола, в результате чего зимой появилась двойня – мальчик Васька и девочка Машка. Поскольку стояли трескучие морозы, в нашей комнате население увеличилось вдвое. Машка оказалась ценительницей литературы – съела книгу «Хижина дяди Тома», которую мне на время дала Жозефина, дочь директора завода Кадинера, учившаяся в той же школе.
Другое врезавшееся в память событие – денежная реформа, при которой всё стало в 10 раз дешевле, сменились денежные купюры, но сохранились металлические монеты. Кажется, в течение 3 дней деньги обменивались 1:10, а позже – с потерями. Поэтому кое-кто панически тащил в обменные пункты мешки с деньгами, лихорадочно практиковались махинации по продаже и покупке денег и вещей. Нас это не волновало – накоплений не было. Но была и маленькая радость. Существовала копилка (жестяная банка из-под кофе с пришитой проволокой крышкой), в которую иногда бросали сдачу. Так вот: если раньше буханка хлеба стоила 18 руб., теперь она стала стоить 1,80 для всех на новые деньги, а для нас – на мелочь – 1,80 на старые.
Весной мне прибавилось работы – пасти приходилось целое стадо. И это помимо других забот – школы, скотного двора, огорода и рыбалки. Катькины детки развивались очень энергично: у Машки наметилось вымя, что обычно бывает после первого окота, а Васька рос очень крупным и любознательным, в результате – сбежал и потерялся.
У меня до сих пор воспоминания о дальневосточном периоде окрашены романтикой новизны, побед, красот природы.
Как это воспринимала и переносила мама? Моя мама жила с родителями как у Христа за пазухой. Потом университет, где она была в числе лучших. Потом Горький, Москва – не без ям, но всё же цивилизованно, в режиме интеллигентного человека умственного труда. И следующий этап – голод, лишения, нечеловеческие физические трудности в отрыве от всех и всего привычного, с грузом в виде маленького ребёнка. И как выход на поверхность – Дальний Восток – район, выбранный верхами для уничтожения, вымирания. Обитавшие там считали «Запад» синонимом рая.
Правда, климат усугубил мои лёгочные проблемы, и мама изо всех сил пробивала перевод на Запад. Такое разрешение из министерства пришло в январе 1949 года. Нам предлагался Обоззавод № 16 в Кировской области.
Опять сборы, отправка багажа, решение судьбы живности, 9-суточный рейс до станции Сосновка, где поезд стоит 1 минуту, и где ради нас проводница держала аварийный сигнал, пока мы не оказались со своими вещами на снегу. Ночь, пурга, мороз, сугробы. Но… нас встречает человек с завода с двумя тулупами и директорскими санками (поклон директору – Ивану Ивановичу Целуйко!), в которые впряжен вороной красавец. Выяснилось, что надо ехать 7 км до Новой Сосновки (п/о Усть-Люга), а там, за рекой Люга – завод, но жить пока мы будем в частном доме в Новой Сосновке. Зимой единственное средство сообщения со станцией и рабочим посёлком Сосновка – лошадь с санями, люди же ходят по железнодорожной колее, идущей в 1 км от Вятки (реки) плюс 1,5 км в сторону. Вещи пока, до очередной оказии, остались у Смышляевых – эта семья жила рядом со станцией и отвечала за сохранность заводских грузов на станции. Итак, маме 2 км до завода, а мне 9 до школы в Сосновке. Начало февраля. Сосновка – большой рабочий посёлок на Вятке, промышленным ядром которого был судостроительный завод, делавший военные катера.
Примерно неделю мы осваивались. За это время вновь побывали в Сосновке, договорились со Смышляевыми, что я 6 дней в неделю буду жить и питаться у них, познакомились и записались в школу (5-ю в моей жизни) – примерно в 2–3 км от станции. Здесь нас ждал сюрприз: в школе изучают немецкий, и ведёт его огромный немец Виль. Итого, мне в субботу предстоит путь 2+7 км до деревни пешком. Примерно через 3 недели я получил первую «тройку» по немецкому, что очень высоко оценил Виль. Видимо, биробиджанская учёба была на хорошем уровне, потому что очень скоро я стал первым (лучшим) учеником школы. Может быть, только Симонов кое в чём был не хуже – сирота, вечно голодный и измазанный красками. Он прекрасно рисовал, преимущественно раствором марганцовки. Это был мой ближайший приятель. Другой приятель был из нормальной семьи – Эдик Целищев.
ШАГ В СТОРОНУ и вперёд. Немецкий язык был у меня потом и в двух последующих школах, и в институте в Горьком, я сдал его на «отлично» как экзамен в аспирантуру, а потом в Ленинке читал на немецком то, чего не было на русском. Но когда мне было 27 лет, в НИИ, где я работал, придумали подготовить группу экспертов-переводчиков с английского на базе местного института иностранных языков. Я попал в эту группу, которая занималась по вечерам четыре дня в неделю по 4 часа с очень опытной и строгой преподавательницей Галиной Семёновной Голубовской (1912–2014). И хотя я начинал практически с нуля, к концу я чувствовал себя в языке довольно свободно и выпускной экзамен сдал на «отлично». Присутствуя в 2018 г. на похоронах коллеги по Хэсэду И.В. Янкелевича на Федяковском кладбище, я обнаружил её могилу. А рядом – могила Александра Якуба (1948–2015). У Галины Семёновны был сын Марк Якуб. Кто такой Александр, не знаю. В 1998 г. (через 32 года) в командировке в Германии я собирался общаться на английском, но практически оказалось, что мне легче говорить по-немецки, так что в отсутствие переводчика я был посредником между принимающими и нашей группой.
Лето 1949 года было насыщено событиями. Начало его мы жили в деревне, но мама сумела уговорить коммерческого директора завода Мирона Осиповича Литовского дать нам комнату в общежитии при заводе. Кроме того, нам дали 2 койки, 2 наволочки в качестве матрасов (их надо было набить соломой), стол и табуретки. Мне до школы стало дальше, но зато – нет зависимости от хозяйки, есть сарай, маме близко на работу. Опять надо подчеркнуть её щедрость в мою пользу – мы купили лодку, и я не только пополнял стол рыбой и ягодами, но и исследовал окрестности.
В начале лета, когда ещё не наступили каникулы, я вернулся домой под сильным впечатлением от услышанного в пути со стороны дремучего леса, через который пролегала дорога. Это был совершенно явственный плач маленького ребёнка, настолько однозначный, что я пытался в посёлке поднять тревогу, организовать спасательную экспедицию. У меня самого не хватило духу броситься на плач. Но и у взрослых мои призывы не вызвали энтузиазма – они истолковали звуки леса как обычные крики филина.