Страница 3 из 11
Флаг Центрального Комитета Балтийского флота
Уровень прибывших матросов был Ильичу, безусловно, понятен, но, тем не менее, сразу же после съезда С.Н. Баранов становится…членом ВЦИК и, как член Морской секции ВЦИК, входит в состав Законодательного совета морского ведомства, заменившего Адмиралтейств-Совет. Описывая свою деятельность в Законодательном совете, С.Н. Баранов ни слова не пишет о том, чем он там вообще занимался, зато подробно описывает адмиралтейского повара и его собаку, порядок рассаживания во время обедов и прочую ерунду. Что запомнил, то и написал…
Коллегой С.Н. Баранова по Законодательному совету морского ведомства оказался матрос Ф.С. Аверичкин – еще один типичный выдвиженец пенной революционной волны. Однако в отличие от подавляющегося числа матросов, которые не только на словах, но и на деле, были готовы отдать свои жизни за идеалы революции, матрос Аверичкин был откровенно труслив и циничен.
Из воспоминаний матроса С.Н. Баранова: «Помню, в один из критических дней во время наступления Юденича на Петроград, когда белые подходили уже к Пулкову, мы беседовали втроем: он (контр-адмирал М.В. Иванов – В.Ш.), комендант Адмиралтейства Ф.С. Аверичкин и я. Обсуждали меры по обороне Адмиралтейства от врага. Аверичкин, ходя из угла в угол, в шутку (!!!) сказал:
– Ну, а если Юденич прорвется и победит, я тотчас же уеду в свою Тверскую епархию, и опять буду заниматься своим ремеслом – черчением. Сеня знает, весь минный отряд учился по моим чертежам. А там у меня много своих, они меня приютят.
Матрос Аверичкин Ф.С.
Вдруг поднимается с кресла Модест Васильевич. Лицо его налилось кровью. Подошел к Аверичкину и в страшном волнении заговорил:
– Да как вы смеете думать так! А мне, куда прикажете бежать, мне, который, вопреки козням моих коллег-офицеров, порвал с их средой, перешел на сторону большевиков и работает с ними от чистого сердца?!
Я встал между ними, думая, что вот-вот он ударит Аверичкина, а от его удара можно было и не подняться.
Немного успокоившись, Иванов продолжал:
– А вот я никуда не побегу. Придут белые – буду биться до последней пули. Попаду им в руки – скажу: «Я перешел к большевикам добровольно, я за Советскую власть, а теперь делайте со мной, что хотите».
И кто здесь больший революционер, бывший царский адмирал Иванов или матрос-балтиец Аверичкин? Впрочем, дальнейшая карьера труса и потенциального предателя Аверичкина сложилась очень даже неплохо.
В 1919 году он комиссар Петроградского военно-морского порта, затем член Реввоенсовета Морских сил Балтийского моря. С июля 1920 года по июнь 1921 года – комиссар Морских сил Каспийского моря. Затем вновь член Реввоенсовета Морских сил Балтийского моря. После этого Ф.С. Аверичкин отметился на должностях командира Кронштадтского порта, командующего Каспийской военной флотилией. Последней должностью Аверичкина было кресло председателя Леноблсовета ОСОАВИАХИМа. При этом в истории Аверичкин так и остался истинным матросом-революционером, но, как мы теперь понимаем, если бы только политическая ситуация сложилась несколько иначе, только бы мы этого Аверичкина и видели – смылся бы куда подальше, где, затаившись, подрабатывал бы черчением.
Не были чужды многие революционные матросы золотому тельцу, желанию красиво одеваться и весело проводить свободное время. Из воспоминаний капитана 1 ранга Г.К. Графа: «Даже самые умеренные матросы, когда заходила речь о деньгах, прямо теряли голову, и ничто их не могло убедить. Матросы высказывали удивление, и им очень не нравилось, что офицеры считают для себя недопустимым тоже требовать увеличения жалования. По их понятию, это было в порядке вещей и так естественно, что поведение офицеров им казалось подозрительным: вот, мол, ничего не хотят принимать от революции… Когда появились деньги, то матросы, прежде всего, начали франтить. Появились высокие лакированные сапоги или даже просто резиновые, с голенищами, что – зеркало; короткий бушлат в талию, с пуговицами «на кавалерийский манер»; фланелевая рубаха в обтяжку и навыпуск; фуражка набекрень, а летом – даже соломенная шляпа… Особое внимание уделялось волосам, стричь которые считалось положительно неприличным. Шик был в наибольшем «коке» и лихо закрученных усах. Получался самоуверенный, наглый и, в тоже время, жалкий вид. С деньгами появились и другие потребности: захотелось в рестораны, кафе, театры и кинематографы. Это требовало денег, которых все-таки не хватало. Лишить себя развлечений матросам было уже трудно; поэтому они не брезговали никаким источником, где можно было хоть что-нибудь достать. Нравственность быстро падала. Матросов все боялись. Революционная власть всячески заискивала перед ними и предоставляла им большие привилегии: они получали лучший паек, беспрепятственно ездили по железным дорогам, ходили даром в государственные театры и так далее. Все это, вместе взятое, кружило им головы. В результате, они окончательно развратились: научились бездельничать, грабить и убивать. Худший элемент, продолжая жить в командах, постепенно развращал и остальных. Так вырабатывался тип столь ненавистного всем революционного матроса».
Возможно, Г.К. Граф в своих воспоминаниях несколько и сгустил краски, но суть мечтаний определенной категории матросов, он, не всяких сомнений, передал правдиво.
В ноябре-декабре 1917 года по Петрограду прокатилась мощная волна страшных пьяных погромов, проходивших при самом активном участии матросов. Современники оценивают масштаб этих погромов равными февральским событиям 1917 года. Но если в феврале произошла революция, свергнувшая царское правительство, то в ноябре-декабре произошла своеобразная «революция» за свержение введенного с началом мировой войны «сухого» закона. Еще раз повторюсь, что если из далекого будущего нам сегодня погромы ноября 1917 года видятся, как незначительный эпизод отечественной истории, то у современников отношение к ним было совсем иным. Многие из современников ставили по значимости события ноября куда выше, чем октябрьский большевистский переворот. «Пьяная революция» началась осени 1917 года одновременно в различных районах страны в виде «пьяных бунтов» солдатской массы, дестабилизирующих обстановку на местах и способствующих свержению власти Временного правительства. Объективно пьяные погромщики выступали союзниками большевиков. Это был настоящий русский бунт без участия социалистов.
При этом сами большевики резко отделяли Октябрьское восстание (а с ним и Февральскую революцию) от пьяных погромов, считая их проявлениями, как «анархической стихии», так и «происками буржуазной контрреволюции». В свою очередь, контрреволюционеры обвиняли большевиков, что именно их «октябрьский путч» и породил волну погромов.
Любопытно, что А.М. Горький, рассуждавший в то время о причинах пьяных погромов больше других, также рассматривал их, именно, как продолжение Октября. При этом главный упор в причинах появления погромов «буревестник революции» делал на психологию народа. В газете «Новая жизнь» А.М. Горький писал: «В этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции. Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии». Впоследствии, А.М. Горький от отрицания Октябрьской революции, достаточно быстро перешел к поддержке большевиков, и восхвалению Октябрьской революции. В силу этого он больше уже никогда не возвращался к теме связи этих двух событий: октябрьского переворота и ноябрьских погромов. Между тем, эта связь лишь подчёркивает народный характер Октября.