Страница 13 из 49
Тянувшиеся по сторонам высокие заборы, за которыми виднелись добротные хоромины с теремами, постепенно сменились убогими избенками с покосившимися плетнями и крытыми соломой крышами. Тут уже никто шапок не бросал, разве что совсем уж малые дети испуганно таращили глазенки. Взрослые были в полях, понятно.
Выйдя на раздольный заливной луг, войско рассыпалось цепью и замерло. Воевода и король спешились, сошла с коней и свита, и немцы – те, правда, держались поодаль и глаза королевичу не мозолили.
– Вот, господине король, мишени, – воевода указал рукой на березовую рощицу. – Стрельцы отсель, от малинника, бить будут. А лучники – оттуль.
Арцыбашев понимающе покивал. Ежу понятно – пищали-то с дальней дистанции лупить будут.
Запела труба. Вновь взметнулись стяги. Ринулись, поскакали вдоль реки всадники в тегиляях, на полном скаку пуская стрелы. И надо сказать – весьма метко! Из двух десятков крашеных щитов, выставленных на лесной опушке, процентов девяносто были поражены точно по центру.
– Молодцы! – одобрительно кивнул Леонид. Вообще это зрелище его забавляло.
– Молодцы, – воевода прищурил глаза. – Одначе, в бою от такой меткости толку немного. Хорошо, если удачно стрела попадет, а так… не-ет, доспех немецкий не прошибет, и думать нечего. Супротив татар токмо. А ну-тко, пищальников поглядим… Эти-то у нас добрые пищали, тяжелые – с мушкетами вашими схожи. А ну…
Красный сигнальный флажок – еловец – поднявшись на длинном копье в небо, затрепетал на ветру.
– Заря-жай! – подойдя к стрельцам, распорядился князь Юрий.
Воткнув в землю бердыши, стрельцы разом положили на них свои тяжелые ружья с тлеющими фитилями…
Арцыбашев с самым искренним любопытством глазел на ближайшего воина. Вот тот положил пищаль стволом на поставку – бердыш, и, аккуратно придерживая оружие левой рукой, правой ловко сорвал с берендейки мерку с зарядом пороха. Пропихнул шомполом в ствол, затем туда же отправил пулю и пыж да сверху прибил заряд все тем же шомполом, после чего – опять же, с непостижимой ловкостью – насыпал на ружейную полку затравочный порох из серебристой пороховницы-натрусницы, закрыл полку специальной крышкой, надув щеки, дунул – сдул лишний порох, вставил тлеющий фитиль в курок – так, чтоб его кончик мог коснуться пороха на затравочной полке… Ну, все. Теперь и стрелять можно!
– Огонь! – махнул рукой воевода.
Все пищали жахнули разом, подняв такой грохот, что Лёня чуть не оглох. Конечно, о прицельной стрельбе в те времена речи не шло, пищаль не винтовка, но… Все мишени оказались измочалены в щепки! Мало того, и березовая рощица поредела вдвое – срубленные тяжелыми пулями деревца с треском повалились наземь.
– Вот это мощь! – икоса глянув на королевича, князь горделиво расправил плечи. – Не хуже ваших мушкетов.
– Не хуже, – согласно покивал Леонид. – Этак и Ревель к осени возьмем, а?
Воевода улыбнулся:
– Возьмем, господине! Возьмем.
Войско возвратилось в Москву лишь ближе к вечеру. Царя в Кремле не было – уехал в Александровскую слободу молиться – и на обед ливонского короля пригласила будущая невеста – княжна Евфимия Старицкая. Как скупо пояснил дьяк Андрей Яковлевич, устраивал-то пир конюший боярин Борис Годунов, а княжна уж была при нем – присматривал по указанию государя за сиротинушкой. То есть опять же, присматривал не сам Борис, а его тесть, всеми уважаемый на Москве человек – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта. Тот самый. Палач царский… Который едва ль младенцев живьем не жрал! Вот уж с кем с кем, а с этим-то типом Арцыбашеву знакомиться никак не хотелось… и слава богу, того в столице не было, то ли в Александровской слободе ошивался, стервец, выискивая крамолу, то ли воевал где-то в Ливонии во исполнение воли государя.
– Герцог Вольдемар Старицкий, насколько я знаю, год назад был казнен по приказу кесаря по обвинению в заговоре, – охотно пояснил Петер, собиравший по Кремлю все сплетни. – Говорят, он подбил царского повара отравить государя, о чем стало тот час же известно двум важным вельможам – Василию Грязному и Григорию Скуратову. Повар во всем сознался под пыткой, а герцог Старицкий, как я уже сказал, был казнен. С супругой и старшей дочерью. Самому герцогу дали яд, о женщинах же все говорят разное. Здесь, при дворе, мой государь, есть один немец, опричник. Зовут его Генрих, Генрих Штаден, так вот он как-то вскользь говорил, будто герцогиню и дочь ее велели раздеть донага и расстреляли из аркебуз! А кто-то говорит, будто не из аркебуз, а из луков. Иные же полагают, что не расстреляли, а…
– Ну, ладно, ладно, хватит, – поморщившись, Леонид перебил не в меру словоохотливого слугу.
О князе Владимире Старицком он и сам знал кое-что. Как и то, что вина его состояла лишь в том, что он являлся возможным кандидатом на престол… Как теперь и он сам, королевич! Ведь, ежели женится на княжне Евфимии Старицкой, то тогда по всем законам феодального права… Эх! Не срубили бы голову… Вот о чем думать надо, а не о короне российской!
– После смерти герцога остались две дочери, майн герр, – продолжал Петер. – Старшая – Евфимия, с которой мы… то есть вы… сегодня обедаем, и младшая, Мария, ей сейчас лет десять или пятнадцать, или что-то около того. Говорят, весьма разбитная и вольных нравов девица. Ведет себя как мальчик – из лука белок бьет, по деревьям лазает, в бояр камнями кидается. Ей все разрешают – сирота. И по женской линии ближайшая родственница государя. Как и старшая ее сестра, герцогиня Евфимия.
– Ну, надеюсь, моя невеста Евфимия все же не такая оторва, – Арцыбашев хмыкнул в рукав. – А впрочем, нынче вечером поглядим. Да! Петер, мальчик мой, ты за амбаром-то посматриваешь?
– Посматриваю, майн герр. Все по-прежнему – два новых замка и стражник.
– Это плохо, – кисло улыбнулся Леонид. – Ты разузнай-ка, нет ли к тому амбару каких ходов подземных.
Хоромы конюшего боярина – между прочим, будущего царя! – Бориса Годунова, в отличие от обиталищ многих московских бояр, вовсе не показались Арыбашеву какими-то вычурными или особо богатыми.
Вернее, богатство-то, конечно, имелось – только умный вельможа не выставлял его напоказ. Несколько соединенных крытыми переходами просторных горниц на высоких срубных клетях, да, как полагается, терема. Ну, конечно, высокий забор, псы цепные. На просторном, с дивным яблоневым садом, дворе вольготно располагались избы поменьше – для дворовых крестьян – и многочисленные хозяйственные постройки – хлевы, конюшни, птичники, сараи с амбарами.
Горница, насколько помнил Арцыбашев, всегда рубилась-строилась на срубе-подклети, в горнице имелась печь, обычно покрытая изразцами и служившая не для приготовления пищи, а исключительно для тепла. Самая высокая постройка в хоромах – хозяйская крепость, этакий деревянный донжон! – называлась повалушей, от повалов – выпусков бревен верхнего этажа. Иногда еще повалушу именовали светлицей. Двух- и трехэтажные срубы соединялись меж собой сенями – пожалуй, самыми светлыми помещениями в хоромах, с большими слюдяными – или даже стеклянными! – окнами, безо всяких печей. Как раз в сенях-то летом и устраивались пиры. Вот как сейчас.
Хозяин, конюший боярин и царский спальник Борис Годунов – красивый осанистый мужчина с темной бородой и приветливым взглядом – одетый в парчовый – больно глазам! – кафтан и накинутую поверх него шелковую светло-голубую ферязь с длинными, откинутыми назад рукавами, лично встречал именитого гостя. Правда, не во дворе, у ворот – так царя только встречают! – а на крыльце, но и с того ливонскому королевичу было много чести, о чем поспешно растолковал толмач – один их тех пройдошистых немцев, Краузе.
Рядом с боярином стояла его молодая супруга, дочь кровавого палача Малюты. Милое девичье лицо, волосы по обычаю спрятаны под щедро усыпанным жемчугами убрусом. Наверное, красивая – сейчас, под слоем белил да румян, не определишь.
Щурясь от солнца, королевич поднялся на крыльцо, расцеловался с хозяином и хозяйкой.