Страница 40 из 90
– Нет, не верится что-то, – покачал головой Хотен. – Настоящие купцы носят такие свои орудия не в переметной суме, а на поясе: весы – слева, а гирьки справа. Чтобы народ сразу понимал, что имеет дело с торговым человеком.
– Эй, ты! – прикрикнул на пленника король. – Тебя ведь греки послали! Или самозваный дюк Ласло? Говори, к кому шел! В Эстергом? В Буду?
Пленник принялся клясться, что никакие греки его не посылали, не знает он никакого Ласло, а торговать хотел бусами и кольцами. Выслушав перевод, Хотен попросил отвести пленника подальше от костра. Присел на месте, где валялся пленник, и осторожно развязал узелок со съестными припасами. Тыква-фляжка с вином, круг темной, в нос шибающей чесноком, колбасы, тот самый зеленый лук, изломанный, но подозрительно свежий, и круглый хлебец. Догадка уже прорезывалась, однако он пытливо прощупал взглядом мадьяр, уставившихся на съестной припас: если там была какая-то еда, которую можно было купить только здесь, а не в сербском Белграде, они должны бы заметить. Нет, молчат. Взял в руки хлебец – мягкий, и пахнет свежей выпечкой. Вот оно! И как же он сразу не догадался? Хотен откашлялся.
– Милостивый король! Сей мнимый купец вовсе не сошел с корабля! Он хотел на него взойти. Можешь лично проверить: сей хлебец у него совсем свежий. Если это лазутчик, то он не от греков плыл к твоему предателю, а от предателя навострился к грекам с собранными ведомостями.
Когда Марко закончил говорить, король перевел взгляд на сенешалка Карлуса. Тот изумленно воззрился на киевского посла, потом сам проткнул хлебец толстым пальцем. Подумав, гортанно распорядился. Привели коня, на котором лазутчик хотел ускакать. Копыта замараны в мокрый песок, однако ноги сухие. Сенешалк провел рукой по спине коня…
– Говорит, что сухо. Однако конь мог уже и остыть после скачки. Карлус спрашивает тебя, посол: как лазутчик ухитрился определить, что корабль причалит именно в этом месте? – перевел Марко.
Хотен растерялся. Потер тыльной стороной ладони лоб, и вдруг радостно отчеканил:
– Он заранее условился, когда за ним пришлют корабль, и приблизительно, у какой излучины реки будет ждать. И что ночью укажет кормчему точное место, куда нужно причалить. А для сего есть только один способ: развести огонь. Пошли, господин сенешалк, людей вдоль берега, пусть поищут кострище.
Сенешалк пожал плечами, однако распорядился. Видно, заодно приказал и пленника привести, потому что снова появился тот у костра.
– Говори, почему ты не мокрый и твой конь тоже? Если ты сошел с корабля, как говоришь? Отвечай!
Пленный снова глазами сверкнул. Оба, он и сенешалк, обменялись быстрыми гневными речами. Хотен попытался вслушаться и махнул рукой:
– Марко, на каком наречии они говорят?
– Да дикая мешанина из мадьярского, славянского и латыни. Лазутчик (а ты ловок, посол!) заверяет, что съехал по сходням, а наш добрый Карлус уличает каналью во лжи: стал бы кормчий выставлять сходни, если прогонял его с борта?
– Переведи, друг Марко, что я пойду посмотреть следы на песке. Пусть мне только факел дадут.
Приятно было размять ноги. Ближе к берегу все следы, конечно же, стерты и затоптаны, а у кромки воды если и были ямки, оставленные концами сходней, то давно сглажены прибоем. «Странно, – подумал Хотен. – Почему до сих пор не нашли кострище? Неужто я всё-таки ошибся?». Дунай лежал у его ног, как огромный темный змей, и тихо, незлобиво пофыркивал мелкими волнами. Хотен поймал себя на том, что ему совершенно не хочется возвращаться на допрос. Однако справа огни нескольких факелов начали приближаться к костру, а это означало, что дружинники нашли-таки, что искали.
– Ты оказался прав, – встретил его Марко. – Обнаружен затоптанный костёр среди скал. Обложен камнями так, что огонь был виден только с реки. Ано! Теперь мужику не позавидуешь.
Король тем временем с треском распрямил колени и принялся распоряжаться:
– Лазутчика раздеть и коня его расседлать. Проверить все швы, искать грамотку. А не захочет говорить – ты, мой верный Карлус, знаешь, что делать. Как заговорит – слушать, что скажет, даю право только тебе и палачу. Остальных отгони! Коня мне! И киевскому послу. Мирча-толмач с нами.
– Милостивый король! – вскинулся Хотен. – Прикажи, чтобы не уродовали злодею лицо. Хорошо бы его на торгу показать, авось кто-нибудь и признает.
Пока подводил Хмырь ему коня, присмотрелся Хотен к пленнику. Глаза у того погасли, а лицо показалось спокойным. Каким спокойным? Мертвое уже лицо.
Они отъехали уже довольно далеко по прибрежной полосе песка, когда король Гейза наконец заговорил.
– В нынешней войне снова мадьяры с обеих сторон! Хуже нет такой войны! Никому нельзя доверять. Скоро я и самому себе перестану верить, посол.
Хотен промолчал. На Руси последние годы чаще случались именно такие войны, вот только власти у великого князя киевского осталось куда меньше, чем у мадьярского короля.
– Хочешь поехать со мной на войну, посол? Или предпочтешь отправиться с Марко в Эстергом, чтобы начать розыск оттуда?
Подумав, Хотен ответил, что сам он лучше уж останется подле короля. А его людей, кроме оруженосца, просит отправить в Стерегом, чтобы приготовили для него помещение и начали собирать слухи. Впрочем, многое зависит о того, в чем признается лазутчик.
– Признается, признается – куда денется… У нашего добряка Карлуса все признаются, – рассеянно проговорил король. – Эти малые войны славы не приносят. То, что сегодня кажется важным, завтра с легким сердцем можно будет забыть. Знаешь, посол, в Буде, где древние римляне куда больше оставили после себя, чем в других моих городах, в том же Эстергоме, я по-особому остро чувствую их присутствие, римлян. Будто они где-то рядом. Если бы они не намалевали во многих местах сами себя, я воображал бы их, как в детстве, великанами, способными рушить огромные скалы, чтобы наделать камня для своих дорог и построек. Меня всегда поражало их отношение к жизни. Мы, мадьяры, бывшие кочевники, и жилища наших предков – шатры, юрты, кибитки. Мы жили так, как мои милые половцы живут, вот потому я так их люблю, что они такие же до сих пор, какими были наши предки. Половец не станет держать свою юрту несколько лет на том же самом месте, ему там вонять станет. Половцу приятно не на одном месте жить постоянно и видеть в окошке одни и те же холмы да берёзы, а в движении, когда сегодня рядом с тобою гора, а завтра – хвойный лес. У половца и клочка земли нет в собственности. Он уверен, что его владение – вся вселенная, и поэтому половец везде чувствует себя, как дома, везде поступает, как хозяин. И мы, мадьяры, в глубине души остаемся такими же до сих пор. А этим удивительным римлянам было мало, что они построили для себя чудесный город из вечного камня, они захотели завоевать весь мир и везде завести свои порядки. И даже здесь, на крайней точке их завоеваний, они желали жить так же, как привыкли у себя на родине: в каменных домах с нужниками, в которых нечистоты уносятся с водой, со сложными и затейливо украшенными сооружениями для мытья (тоже мне нашли серьезное дело!) и вовсе уж ненужными устройствами для развлечений. Наши предки молились, где придется, а всё потребное для молитвы богам имели с собой, за седлом или в кибитке. Римляне же строили огромные храмы с колоннами, и что такое наши нынешние церкви, как не подражание им?