Башни Анисана

Однако первым на его защиту встал, что удивительно, Зелёный Бацу.

– Патриции Онсарры, – обратился он ко всем сидящим сверху, – я считаю, что не нужно упрекать Гиб Аянфаля за этот конфуз. Мастер Караган сам вынудил его, задев глубинные родичные чувства, воспитанные в нём мастером Хоссом, которого мы все хорошо знаем. Его воззрения всегда отличались специфичностью, столь близкой глубинным и столь непонятной асайям с поверхности. Гиб Аянфаль пробудился на его руках, а затем всё детство провёл рядом, потому в его поведении нет ничего удивительного. Мастер Хосс на его месте поступил бы точно так же. Ради своих родичей он готов был на что угодно – и к этому же приучил и Гиб Аянфаля. Только вот мастер обладал мудростью, которой и руководствовался в своих действиях и словах. От юного же асайя, которому только минул восемьдесят четвёртый оборот, не стоит ждать степенной рассудительности. Мы разве что можем вспомнить то, что в их семействе всегда присутствовал Ае, патриций, один из идеальнейших детей Онсарры. Он свободно мог вмешаться в это воспитание и объяснить Гиб Аянфалю границы осторожности, научить его контролировать свои порывы, как подобает истинному асайю. Почему он не сделал этого?

Взоры патрициев обратились к Ае, который оставался, к восторгу Гиб Аянфаля, в неприступном спокойствии.

– Почему патриции утверждают, что я не вмешивался? – задал он встречный вопрос, – Гиб Аянфаль всегда был для меня не только родичем, но и близким другом. Мастер Хосс, конечно, уделял ему несравнимо больше внимания в силу того, что Гиб Аянфаль был его учеником, и ему он передавал своё мастерство. Но я никогда не видел, чтобы мастер учил его чему-либо, недопустимому для асайя. Единственным, что вызывало моё недовольство, была некоторая авторитарность нашего абы, этого я не стану отрицать. Но в таких случаях я всегда убеждал мастера Хосса соблюдать законы Голоса. А что же до поступка Гиб Аянфаля, который так возмутил патрициев, то я прошу простить его юную пылкость. Возможно, Гиб Аянфаль ещё не до конца может себя контролировать, но он готов учиться на своих ошибках. И потом, с каких пор самоотверженность и стремление помочь стали неприемлемы для Голоса Ганагура?

– Он прав! – громогласно поддержал Ае архитектор Эйдэ, – пылкость стоит осуждать лишь когда она приводит к искажению. Но если же она позволяет раскрывать лучшие стороны, то зачем пытаться её подавить? Городские строители в своём большинстве асайи очень подверженные влиянию коллективных сознаний, всеобщих, или собираемых локально старшими патрициями. Такие, как Гиб Аянфаль, способные выбиваться из общего фона – редкость. Я считаю, это должно быть оценено по достоинству, и направлено в нужное русло. В раскрытии этого дара творицы мы и можем помочь этому юному асайю.

– Слишком ненадёжен этот дар, мастер Эйдэ, – возразил Караган, – я полагаю, мастер Ае и без нашего вмешательства указывал своему родичу верную дорогу. Однако он был волен выбирать как хорошее, так и плохое. Асайи каждой рабочей точки сотворены с определёнными чертами характера, которые в дальнейшем помогают раскрывать её. Перемены в сознании влекут за собой и смену всего жизненного пути. А те, кто был одарён сверх меры с самого начала, всегда оказываются на грани зыбкого выбора. Так же и Гиб Аянфаль. Он с несвойственной строителю горячностью порывается обвинять консула Гейст в попытке заступиться за родича, а сам в это же время может совершать крайне недопустимые поступки. Странно, что никто из сиятельных патрициев не припомнил этого, хотя все знают о том, как он напал на Дэсти, одного из моих воинов. Эта история ещё свежа в волнах зала Церто, потому не стоит забывать о ней. Мы уже спрашивали Багрового Ветра, а теперь пусть Гиб Аянфаль сам объяснит свой поступок.

– Я хотел защитить своего друга! – решительно выговорил Гиб Аянфаль, мигом припоминая, о чём идёт речь, – стражи сами напали на него, да ещё и вдесятером!

– Если вас так возмутила количественная разница, то поясню – Багровый Ветер даже с заменённой рабочей точкой оставался очень сильным и опасным асайем с исключительными умениями воина, – проговорил мастер Караган, – а вы ринулись защищать того, кто перед этим погнался за вами с весьма неблагими намерениями. В чём смысл, Гиб Аянфаль?

– В том, что он всё равно остаётся моим другом! Мы бы сами между собой разобрались, а эти стражи только зря полезли!

– Не полезли, а вмешались, – мягко поправил его правитель, – они не могли пройти мимо насилия, которое вам грозило.

– Наверное. Багровый Ветер, конечно, сильно на меня прогневался. Но я в этом виноват, а не он! Я сказал ему правду слишком поздно! Белые матроны наложили на меня молчание, а я не мог им воспротивиться…

Гиб Аянфаль замолк, чувствуя, что эта история уже всем хорошо известна и её не требуется пересказывать ещё раз. В ответном взгляде Гэрера Гэнци, он на миг поймал лёгкий отклик понимания, но сию тонкую связь вновь нарушил мастер Караган.

– Любое насилие независимо от обстоятельств должно быть остановлено – таков закон Голоса. А теперь скажите, Гиб Аянфаль, что вы чувствовали, когда напали сами? Вы хотели причинить боль?

У Гиб Аянфаля внутри всё вспыхнуло от этих слов. Он никогда не ждал, что в насилии обвинят его самого и был возмущён до глубины души. Каждый миг своего столкновения с Дэсти он думал только о том, чтобы помочь Хибе, и сейчас не находил слов, чтобы достойно ответить мастеру Карагану. На помощь ему пришёл прежде молчавший мастер Кутта.

– Для меня нелепо слышать это, – произнёс он, указывая рукой на замершего Гиб Аянфаля, – маленький строитель напал на Дэсти, молодого, но уже опытного воина, дважды перешагивавшего малую смерть в схватках с последователями самого Сиэля Непорочного. Не зазорно ли вам, Караган, вообще высказывать подобное? На мой взгляд, Гиб Аянфаль в том случае представлял угрозу только для себя самого.

– Разумеется, я понимаю, что он со своей яростью не мог причинить вреда моему воину, – недовольно ответил мастер Караган, – здесь вопрос в другом. Что двигало его сознанием, когда он делал это? На месте Дэсти ведь мог оказаться любой другой асай, беззащитный, даже ребёнок! Если Гиб Аянфаль позволяет себе проявлять насилие, то это заслуживает разбирательства независимо от того, пострадал кто-нибудь или нет. Может быть, перед нами сейчас тот, кто в дальнейшем может позволить себе даже причинение малой смерти, если мы не направим его вовремя на нужный путь. Есть ли в его мыслях корень такого непозволительного и разрушительного зла – вот что меня интересует. Склонность к насилию в асайях нужно искоренять немедленно, пока она не разрослось, сделав из них отступников, подобных упомянутому вами Сиэлю. Разве вы не согласны с этим, мастер Кутта?

– Неправильным помыслам нужно уделять внимание, – холодно ответил мастер волн, – но в данном случае, я не вижу никакого зла, о котором вы говорите. Я вижу порыв, стремление защитить. Это совсем другое.

– Не думаю, что это были совсем уж безобидные устремления, мастер Кутта, – возразил Караган, – вы смотрите на него слишком снисходительно, а, пожалуй, просто иначе. А между тем, само ваше присутствие на Соборе уже бросает на Гиб Аянфаля определённую тень. Вы, мастера волн, приходите на суд, только если предстоит перед ним кто-то такой же, как вы. Если судят асайя, не являющегося техником или вестником, а вы тут, то значит что-то неладно. Ибо что вам до юного, не умеющего себя держать, строителя? Вам, живущим отстранённо и скрытно в постоянном молчании!

Мастер Кутта неспешно повернул голову к Карагану, окинув его взором, одновременно и исполненным внутреннего спокойствия, и выражающим негодование:

– Полагаю, столь ярому ревнителю закона как вы, известно то, что мастера волн не отстранены от суда как белые сёстры, мы лишь имеем право не присутствовать на делах, в которые не желаем вмешиваться. Если уж вас так волнует мой интерес к Гиб Аянфалю, то я могу пояснить: Гиб Аянфаль бывал в моем замке, я видел его дела, его путь, и потому пришёл сюда в день суда, чтобы сказать своё слово. Если же мастер Караган считает мои намерения недостойными доверия, то пусть впредь не просит помощи у меня и моей общины.