Хэллоуин

Могучая натура Льва и его необычная жизнь поразили меня. Я слушал его с таким интересом, что он рассказал не только об отъезде из России, но и о жизни в Америке. Упомянул он, смеясь и о том, как перед первой поездкой в Союз его жена плакала горючими слезами. Она ни за что не хотела его отпускать, боясь, что Советские власти заставят его служить в армии. Наслушавшись басен о коммунистической действительности, она убедила себя, в том, что всеобщая воинская обязанность – вековая традиция России, единственная, которую большевики сохранили после свержения царя. По ее мнению в России воинская повинность, как и тяжкое преступление, не имела срока давности. Дяде с огромным трудом удалось убедить жену, что раз новая власть отказалась платить долги предыдущего правительства, то она не имеет права и пользоваться его кредитами. Это была деловая оценка, которую моя тетя понимала. И после долгих уговоров она неохотно разрешила поездку.

Дядя был для меня единственным источником и единственной составной частью капитализма, то есть у меня была лишь треть материала, которым пользовался карлик по фамилии Маркс. Поэтому, наверно, я не создал теорию антикоммунизма, но зерно сомнения было посеяно. Правда, попало оно в очень неблагодатную почву, где все время случались какие-нибудь несчастья: засуха, землетрясение, наводнение или неурожай. Даже большой урожай и то был несчастьем, потому что к нему не успевали подготовиться и тогда овощехранилища превращались в овощегноилища. Все это списывалось на происки империализма, а страна каждый год вела отчаянную битву за урожай и каждый год с завидным постоянством эту битву проигрывала. Зерно сомнения, посаженное дядей, имело очень мало шансов прорасти ещё и потому, что вся земля находилась за железным занавесом, и ветер с запада редко приносил туда дождевую тучку информации. К счастью, за этим занавесом следили уже не так бдительно. Во многих местах он проржавел и осыпался, и сквозь него иногда уже проникала "Немецкая волна", а если очень напрячься, можно было даже услышать "Голос Америки". И я жадно ловил звуки незнакомого и манящего к себе мира. Но мне было всего 12 лет, и во мне еще слишком сильны были пережитки социализма. Я хорошо видел недостатки страны, где имел несчастье родиться и мой возмущенный разум, хотя уже и не кипел, но все еще был готов вести меня в смертный бой. Я не знал, когда состоится этот бой, с кем придется сражаться, и за что надо будет воевать, но готовился к последнему и решительному очень серьезно. Моей целью было стать великим человеком, чтобы к моему мнению прислушивался весь мир, чтобы мне удалось, наконец, восстановить справедливость. Я только еще не выбрал, в какой области мне предстоит прославиться: в науке, политической деятельности или в литературе. В любом случае, я считал себя гораздо умнее всех остальных знаменитостей, и чтобы не совершать антипатриотических ошибок, я в своем дневнике довольно ехидно изложил историю о несостоявшейся военной службе дяди и придумал другую историю, о том что, уезжая, он подарил мне часы, которые все время опаздывали что, разумеется, было весьма символично.

Но время шло, слава и известность не приходили, а советская действительность поводов для оптимизма не давала. Скорее наоборот, жизнь награждала меня такими зуботычинами и оплеухами, что мир, который я видел в розовом свете, приобретал все более темные тона. Однако юношеский оптимизм был слишком силен, и я все еще пытался бороться. Только шестидневная война поставила все точки над i. Мое отношение к стране проживания стало резко враждебным. Мне стало трудно скрывать свои чувства от окружающих, и я стремился к тем, кто разделял мои взгляды. Эти люди пытались переделать мир и душой, конечно, я был с ними. Но в движущую силу народных масс я не верил, агитировать их считал делом не только бесполезным, но и опасным, а опыт моих новых друзей показал, что все диссиденты в Советском Союзе делились на досидентов, сидентов и отсидентов. Ни в одной из этих групп оказаться я не хотел и даже тогда, когда я помогал своим единомышленникам, делал это очень осторожно, так чтобы избежать опасных последствий. Я чувствовал, что рано или поздно они добьются своего, и в самой глубине души, боясь признаться в этом даже самому себе, надеялся, что тогда мне удастся пройти маршрутом своего дяди.

А вскоре он и сам приехал в Россию.

Узнав о моих намерениях, он так воодушевился, что тут же хотел мне взять билет на самолет. Далекий от советской действительности, он не понимал социалистической интерпретации слова "свобода", но его поддержка придала мне сил. Из Америки он писал мне обнадеживающие письма и при малейшей возможности передавал привет. Гости из-за океана, приезжавшие к нам домой, уверенно говорили, что открытие границ – это вопрос времени.

И я ждал.

Я с нетерпением ждал возможности уехать.

Но когда она представилась, воспользоваться ею я не сумел. Первый эшелон ушел без меня и шлагбаум надолго закрылся. Я чуть было не опоздал и на второй. Он уже мчался на полных парах, и были видны красные фонарики в конце состава, но каким-то чудом мне удалось вскочить на подножку последнего вагона. И с группой таких же безродных космополитов я попал в Австрию.

Поселили нас в летнем лагере, игрушечные домики которого не были рассчитаны на такое количество людей. И хотя мы сталкивались друг с другом гораздо чаще, чем хотелось бы, но жили довольно дружно. Единственным возмутителем спокойствия был я. Оказавшись за границей, я уже не пытался сдержать своих эмоций и когда люди, рассказывая о своей жизни в Союзе, говорили "у нас" я прерывал их как врагов народа.

У кого это "у вас", – хорохорился я как молодой петушок, – вас там заклеймили позором, назвали предателями и отщепенцами, лишили советского гражданства и еще заставили за это заплатить. "Ваше" правительство выгнало вас из страны со статусом беженца и без всяких прав, оно разрешило вам вывезти два чемодана на человека и $80 на семью, так что вашего там ничего не осталось, а впрочем, ничего и не было. И даже когда вы жили там, вы были "у них".

В эти моменты я не думал, что мое собственное прозрение заняло много лет, а лекарство от близорукости поступало из Америки, фармацевтической столицы мира, от человека, который в молодости сам переболел и слепотой, и ностальгией. Он как добросовестный врач приезжал ко мне на дом, а когда не мог посетить меня лично, присылал своих эмиссаров. Это помогло мне увидеть мир таким, каким он был, а не таким, каким его рисовали классики социалистического реализма.

Мои нападки повторялись по нескольку раз в день и, в конце концов, я так достал своих соседей, что однажды, после прогулки по Альпам (как это тогда звучало для нас – прогулка по Альпам!) они сказали: Боря, мы нашли способ избежать ненужных споров. Впредь, говоря о Советском Союзе, мы не будем употреблять местоимение "у нас", но поскольку мы не готовы еще заменить его словом "у них", то в качестве компромисса мы будем говорить "в зоне".

И так они были довольны своей находкой, что больше уже не ошибались. Да и я успокоился. Наверно горный воздух и пасторальный пейзаж подействовали на мою истерзанную душу. Мне надоело исправлять лингвистические ошибки своих знакомых и когда они начинали рассказы о прошлом, я уходил из дома.

Пока мы ожидали разрешения на въезд в Америку, я узнал печальную новость: мой дядя умер. Мне было ужасно обидно. Я очень надеялся встретиться с ним и уже как равный пожать его руку. Но, увы, теперь эта встреча откладывалась на неопределенный срок. Впрочем, мне казалось, что даже после смерти, из лучшего мира, он внимательно наблюдал за мной. Он знал, что на мне круг замкнулся. Также как и мой дед, я переломил свою судьбу и с опозданием на полжизни шагнул через океан, на свободу.

Она опьянила меня. Она оказалась гораздо лучше, чем я ожидал и одновременно намного хуже. Но это была моя свобода, моя осуществлённая мечта и я принял ее целиком и без оговорок.