Убить некроманта

— Дольф, — говорит. — Ты же знаешь, что сам в этом виноват. Ты… Я… я же была так несчастна с тобой… а ты всё время надо мной издевался… ты же позволял себе любые мерзости, девок, мальчишек, трупы — а я просто полюбила… мужчину, который меня понимал… только однажды…

— Розамунда, — говорю, — сядь, мешаешь.

И тут мне ещё больше помешали. Поскольку дверь стукнула, а гвардейцы не дёрнулись, я понял, что это Питер явился. Я бросил уголь.

— Я тебе что приказал? — говорю. — Я тебя выдеру.

А он смотрит на пентаграмму — зрачки широченные. И шепчет:

— Господи, вы опять Этих зовёте? Я останусь с вами на всякий случай, а?

Я рявкнул:

— Пошёл прочь! Не зли меня.

Кивает: «Сейчас, сейчас», но не уходит. По лицу вижу — боится за меня, слишком хорошо представляет эту часть работы. Каким-то образом догадался в прошлый раз, что мне помогает его общество. Я ему улыбнулся, но говорю:

— Нет, иди, мальчик, иди. Я справлюсь.

И тут вдруг прорезалась Розамунда:

— Питер… Ты же Питер, да? Скажи своему королю, что он не должен жестоко поступать со мной. Ты же не ненавидишь женщин, верно?

Питер зыркнул на неё зло, а она продолжила, да так любезно и жалобно:

— Питер, ну что ж ты? Ведь я не сделала тебе ничего плохого, правда? И твоему государю — просто я слабая, я несчастная, я ошиблась… ведь все ошибаются…

Я подобрал свой уголёк и стал дорисовывать. Я очень хорошо помню, как думал, что закончу спокойно, пока моя шлюха пытается подлизаться к бродяге, а перед тем как открыть выход, выставлю его вон. Я не торопился. Я знал, что моего лиса ей нипочём не уболтать — он ей не простит.

Но услышал, как Питер ахнул и ругнулся за моей спиной, когда чертил последнюю линию.

Я обернулся. Питер стоял и смотрел на меня — а лицо у него было совершенно потерянное. Потерянное и беспомощное.

— Мальчик, — говорю, — в чём дело?

Он улыбнулся виновато, пробормотал: «Простите, больно что-то» — и завалился на мои руки. А меня ужас прошил насквозь, как громовой удар.

Я его встряхнул, смахнул волосы с его лица — и увидел… я часто видел это. Не ошибиться. Глаза остекленели. Но хуже того — я почувствовал.

Этот тёплый толчок. Душа отошла.

Шпилька. Волосы растрёпанные, её коса держалась на одной шпильке. Золотая роза с маленьким бриллиантом — сверху, а снизу — стальное остриё. Жарко было в замке — он остался в рубахе, где-то бросил куртку. Сквозь рубаху, под лопатку. Золотая роза — а вокруг пятно крови. Совсем небольшое.

Какой профессиональный удар, подумал я. Как точно. Как странно.

Розамунда смотрела на меня с каким-то весёлым удивлением — и вдруг хихикнула.

— Ой, Дольф, — говорит. Удивлённо и со смешком. — А это, оказывается, так легко… Вы, мужчины, так это преподносите… А это так легко! Это же даже не нож! Надо же… Я даже и не ожидала, что у меня получится!

Я подумал: он повернулся к ней спиной. И я поворачивался. И никто из нас не обратил внимания на эту шпильку. И для гвардейцев шпилька — не оружие, а королева — не боец. А мой Дар уже в этой пентаграмме — я же не ждал удара в спину… шпилькой… от жены…

Я сконцентрировал Дар на Тех Самых. А Питер… учуял… предвидел… подставился…

Боялся за меня. Почему бы? Что ему в своё время Клод говорил? Что ему Оскар сказал? Что он думал, мой бродяга?

Я его осторожно положил на пол. Вытащил шпильку — длиной пальцев шесть, очень хорошо достала до сердца и отточена отлично. Художественная работа. Я задрал рукав и воткнул шпильку в запястье.

У Розамунды вытянулось лицо. Она не понимала.

Я выдернул эту дрянь из руки и бросил в центр звёздочки. Капнул туда же кровью. Он вышел, как по маслу. Какая-то особенная разновидность — с раздвоенным языком и рогами, закрученными в спирали, острыми концами вперёд. И дым от него валил, красноватый, воняющий серой сильнее обычного.

И Розамунда заорала.

Демон уставился на меня своими текучими огнями, улыбнулся железным лицом, прошелестел:

— Щедрый подарок, тёмный государь.

— Не подарок, — говорю. — Взятка. Скажи мне, только что отошедшая душа принадлежит вам?

— Да, — отвечает. — Грешная душа, принадлежит почти с рождения.

— Великолепно, — говорю. — Это взятка за её свободу. Достаточно?

Ухмыльнулся.

— Тёмный государь, всё во власти Господа…

— Кто же спорит, — говорю. — Но дайте Питеру подняться, а потом пусть уж Высший Судия решает. Высший, не вы.

Кажется, демон огорчился. Но спорить не стал. Только склонил голову. Ещё бы.

— Я вам должен, — говорю. — Кровь младенца. Я готов отдать долг. Вам ведь всё равно, какого возраста младенец?

Скелеты подтащили Розамунду ко мне — она вопила: «Нет! Нет! Дольф, нет! Я не знала! Я не хотела! Нет!» Тот Самый облизался своим раздвоенным.

— Младенец — внутри? — шелестит.

— Да, — говорю. И внутри меня — расплавленное железо. — Помни — я обещал кровь, а не душу.

Он рассмеялся. Какое было лицо у Розамунды, какие глаза…

— Все знают, — прошелестел, — что у тёмного государя пунктик насчёт душ. Я помню…

Я не смог смотреть. Я знал, как это будет. Я знал, что его полубесплотная рука выдернет из Розамунды… пройдёт сквозь её живое тело, как туман… знал, но всё равно не мог взглянуть. И когда услышал её вопль, уже безумный, и стук тела об пол, еле заставил себя поднять глаза.

— Счёт оплачен, — прошелестел демон. Кровь кипела на его железной длани.

— Убирайся, — говорю. — Чем быстрее, тем лучше.

Больше я ему ни капли крови не дал. Просто закрыл выход. Бездумно, механически как-то. И сел на пол, около обугленного пятна.

Сначала Дар жёг меня, просто испепелял… Потом улёгся… И стало холодно. Ужасно холодно. Они лежали рядом со мной — убитый Питер и Розамунда, умершая, наверное, от невыносимого ужаса. Я тронул их руки. Они уже остывали.

И тут Дар снова поднял приступ ненависти. Отвращения и ненависти.

К себе.

Я сидел рядом с трупами и рыдал от смертной тоски, от пустоты и от неутолимой злобы на себя. Мне казалось, что моя душа, прах побери, моя грешная и больная душа уже в клочья растерзана.

Наверное, я сжёг бы себя собственным Даром. Случается, что некроманты сгорают изнутри. Но кроме Дара у меня была корона, корона Междугорья, будь она проклята и трижды проклята. И ещё у меня был Оскар, который появился в приёмной и немного охладил мой адский жар.

Он подошёл и сел на пол рядом со мной. Я забыл все условности и приличия. Я обнял его как живого и ткнулся лицом в блонды у него на воротнике — в хрустящий иней. Кажется, они таяли от слёз.

— Оскар, — говорю, — всё. Не могу больше. Не хочу. Я человек, только человек. Нет сил, нет желаний, я сгорел. Оскар, выпей меня. Я — тварь, тварь отвратительная, но и у тварей есть предел прочности… Не могу больше, кончено.

Он погладил меня по голове — холод, смешанный с Силой, невероятная для Оскара фамильярность. Сказал грустно:

— Ты причиняешь мне боль, Дольф. Ты меня сожжёшь.

Надо было перестать его тискать, надо, да, но я прижал его к себе, всё забыл, весь Сумеречный Кодекс, всю этику некромантов — только он у меня и остался, душа без тела, но лучше так, чем совсем никак, и я цеплялся за него, как за последнюю надежду, и шептал:

— Да выпей же меня, выпей, и всё. Кончи меня, ты, мучитель, ты же Проводник, Князь Смертей, твоя работа, ад и преисподняя, твоя работа — слушать зов. Я тебя зову, ясно! Зову я тебя! — тряс его за плечи, тормошил, шептал — или орал: — Кончи меня, зануда!

Он не сопротивлялся. И говорил:

— Ты же знаешь, дорогой государь, я не могу тебя отпустить. Не в моей власти.

— Зато, — ору, — ты мог отпустить Питера! Я тебя за него просил или нет?! Я же просил, а ты согласился, лицемер поганый!

Оскар вздохнул.

— Ну зачем это, Дольф… Ты ведь знаешь не хуже меня, что над Предопределённостью никто из Сумерек не имеет власти. Его вела Предопределённость, тебя вела Предопределённость. Что в таком случае может сделать какой-то нелепый неумерший, старый лицемер?