Конторский раб

– А бар у вас где? – спросил я холодно, не смотря в сторону стола.

– Ниже, следующая дверца, – услышал я спокойный голос.

– Коньячку надо выпить или водочки… А то съел что-то в этой заводской столовке, теперь живот крутит, а хороший коньяк снимает эти неприятные симптомы. Вы же не едите там, со всеми. И не знаете чем кормятся ваши сотрудники в обед. Н-да…

Я налил себе в стакан из какой-то бутылки с большой этикетки, даже не разбирая, что там было написано – плохих напитков в этом месте держать не будут. Отошел от шкафа и пошел не к столу, а к широкому кожаному дивану, напротив которого стоял низкий журнальный столик. Расстегнул пиджак, сел, закинув ногу на ногу.

– Что вы там сидите, Владимир Иванович, идите сюда. Поболтаем. Не прячьтесь за столом… Идите, идите. Все равно, очень скоро кабинетик придется освободить. Не таитесь…

Директор, откинувшись на спинку кресла, молча сверлил меня черными глазами, похожими на два ствола. Но все же послушно встал, подошел к дивану и сел с противоположного края, подальше от меня.

Подчинился… надо же – вот это интересно, а почему? Давно ожидал такой развязки, а потому подготовился, подыскал себе новое местечко? Наплевать на контору и давно уже собирался уйти? По природе своей человек гибкого, услужливого поведения, можно сказать бесхребетный? Вот это вряд ли. Любопытно, очень любопытно.

– Себе не нальете?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, не хотите, как хотите, а я выпью, – я сделал глоток, и обжигающая струйка скользнула ко мне на дно желудка и все бормотание, все водовороты там, внутри, сразу же остановились. Почувствовав себя свободней и лучше, я продолжил:

– А как вы меня вычислили, Владимир Иванович?

– Сталкивался с подобным раньше, – буркнул он, вскинув брови.

– Та-ак, – протянул я и сделал еще один глоток, – «тертый калач» получается…

После этих слов он напрягся, хотел ответить что-то резкое, но промолчал.

«Умеет сдерживаться – это хорошо. Приятно иметь дело с человеком сдержанным, размышляющим, а не истериком, который вопит, не понимая сам что говорит, лишь бы надавить, лишь бы раздавить, лишь бы показать что он выше, сильнее, лучше, чем ты… Но на Новом Годе стоял спиной ко мне… Сволочь, получается…»

– Значит, сталкивались… И, все равно, ведете дела по-старому… Как и в прошлый раз…

Директор продолжал молчать, сидел напротив с каменным лицом, взглядом щупал ковер.

– Хороший ковер, я уже оценил, – ухмыльнулся я. Он вздрогнул и криво улыбнулся. – Можете не отвечать, если нужно – я все равно узнаю. Просто, зря вы сказали про «прошлый раз», – тут он вскинул на меня глаза и во взгляде я заметил легкий испуг. – Значит, уже попадались и выводов не сделали. О таких вещах нужно помалкивать. Никто не тянул вас за язык. Помните, как эти полицейские орут во всех американских фильмах: «… и каждое слово, сказанное вами, может быть истолковано против вас…» или что-то в этом духе. Не помните точно?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно, – небрежно махнул рукой я.

– Пожалуй, я тоже налью себе, – он тяжело поднялся с дивана, опираясь рукой о широкий подлокотник. – Вам повторить?

– Спасибо не надо.

Подойдя к шкафу, он довольно долго гремел стеклом, потом вернулся с широкой коньячной рюмкой заполненной наполовину жидкостью цвета темного янтаря. Сел опять на свое место. Пригубил.

– И вам не стыдно, – неожиданно произнес он. У меня от удивления глаза округлились. Надо было соглашаться на выпивку.

– А почему мне должно быть стыдно, позвольте узнать, любезный Владимир Иванович.

– Благодаря вашей, в кавычках, деятельности, столько людей останутся без работы.

– Моей?.. Понятно… – я поджал губы. Видимо этот тип все-таки крепкой феодально-райкомовской «закваски». Видимо его уже ничто не исправит. А можно ли, вообще, исправить человека. Загнать его в тупик и превратить в чудовище – сколько угодно, но сделать из него что-то лучшее… такого я что-то не встречал. Человек сам из себя ничего сделать не может, пока обстоятельства так не сложатся, что по-старому жить не получится, пока не потребуется что-то менять и в себе, и вокруг себя. Вокруг себя менять-то быстрее и проще, очень часто оно меняется само по себе, без нашего участия, но вот внутри себя… внутри почти никогда ничто не меняется – со всеми своими «да» и «нет», «хочу» и «не хочу», «нравится» и «не нравится» так он, человек этот, и ползет на кладбище.

В поведении своем, во внешнем виде что-то иногда меняет, чтобы легче стало выживать, чтобы приспособиться получше к изменчивой окружающей среде, и выдает это на публике за удивительное перевоплощение, за необыкновенную работу силы воли, за огромный труд над самим собой, но рано или поздно его «я» все равно выползет на поверхность, как червь, которому надоело сидеть внутри яблока, и он поднялся наверх, чтобы подышать свежим воздухом, а потом опять уйдет внутрь, в свою норку, но не наружу, не на новое место. Так и здесь, ведь «били» его уже, а он все такой же, все делает, как и делал… или не делает ничего, как и не делал.

– То есть, вам самому за ваше безделье не стыдно, а мне за мою, так сказать, деятельность должно быть стыдно. Хорошо… Очень даже хорошо…

– А почему вы решили, что я здесь бездельничаю? – вспыхнул он.

– А это не я решил… Это там решили, – я ткнул пальцем в потолок. – И потом… я, наверное, не правильный глагол использовал. «Бездельничать» – это не совсем правильно…

– Это совсем неправильно! – перебил он меня с вызовом в голосе. – Я тут с утра и порой до ночи сижу безвылазно, бумаги так и сыплются, словно снег. И все требуют немедленной реакции, быстрейшего ответа. А не ответишь, начнут «склонять», ругать, угрожать, требовать. Я тут, дорогой мой, не бездельничаю.

– Хорошо, хорошо, – я поднял руки, давая понять, что согласен. – Не бездельничаете тут, работаете в поте лица: совещания то в компании, то в министерстве, то еще где-то, документы, письма, инструкции… Понимаю, что система такая и не нами она придумана, но… все же… так тоже дальше нельзя. Здесь чтобы решить простой вопрос нужно закопаться в бумагах, а уж узнать что-нибудь, добыть какую-нибудь цифру в вашем царстве – сущая пытка – ходишь-бродишь от одного к другому, звонишь туда-сюда, просишь, выпрашиваешь… Тьфу!.. И у всех вид такой, словно спят с открытыми глазами, а ты к ним пристаешь со всякими глупостями и беспокоишь, прерываешь сон на самом интересном месте.

Он сидел и молчал, потом недовольным голосом буркнул:

– А что, где-то по-другому? Бумаг много, все путано-перепутано, но не мной же это придумано. Приказы, инструкции, циркуляры, письма, докладные записки, звонки с указаниями – все это идет оттуда, – он многозначительно показал глазами на потолок, – а теперь им все это не нравится, решили менять. А про себя они не вспомнили? У себя они там ничего менять не желают?

Я неопределенно пожал плечами.

– Про них ничего не могу сказать.

– А кто может? – со злостью в голосе спросил он. – Это же они прислали вас сюда посмотреть, так сказать, изнутри. Сами все соорудили, а что внутри происходит, даже не представляют. Прекрасно! Отлично устроились! – хмыкнул он. – Все здесь было спокойно, тихо крутилось, а теперь собирай вещи и отправляйся в Н-ск.

Он раздраженно передернул плечами.

– Сами-то они в Н-ск не собираются переезжать. Здесь осели поголовно. Бульдозером не сковырнешь.

– Нет, не сковырнешь, – согласился я. – Да и опасное это дело – их ковырять, лучше не трогать. Вот и ковыряют в других местах. Здесь, например.

Он зло оскалился.

– Нашли где менять! Это все равно что рассуждать о загрязнении окружающей среды, но при этом единственно что делать – менять воду в собственном аквариуме. Результата никакого не будет. Рыбы только передохнут.

Я хмыкнул в ответ. Интересное сравнение.

– Сокращают таким образом расплодившуюся бюрократию, – равнодушно заметил я.

– Что! – взвизгнул Владимир Иванович и чуть не подпрыгнул на своем краю дивана, хорошо, что я сидел на противоположной стороне. – Вот так?! Вот тут?! В самом низу? Здесь, среди людей, обреченных почти что на рабское существование? Ну, знаете… – он одним глотком допил свой коньяк. – Это уму непостижимо. Здесь что-то менять – все равно что тротуар зубной щеткой мести, через минуту уже заплюют.