Страница 2 из 15
– Мастер, а не усугубить ли нам? – спросил усатый, когда капитан выцедил пятую кружку. Сколько пива булькало к тому времени в само́м усатом – не знал, наверное, даже он сам.
– Даю “добро” усугубить! – согласился капитан, но почему-то уже баритоном.
– Ласточка! – гаркнул курсант.
Словно из-под земли появилась низкорослая, неопрятная бабёнка, вечно ошивавшаяся в баре и служившая на посылках.
– Ласточка, – велел пятикурсник, – вот тебе пиастры, слетай, сама знаешь – куда, принеси, сама знаешь – что.
Просветлев отёчным лицом, бабёнка умчалась, топая мужскими ботинками, и через десять минут вернулась с двумя флаконами портвейна. Я поглядел на этикетки и затосковал. Но в «Мутном глазе» привередливость была не в чести, и я понадеялся на свой молодой организм.
Усатый крепыш налил Ласточке и разрешил оставить сдачу. Принесли чистые стаканы.
– Моряки мы или нет? – спросил пятикурсник, с отменной точностью распределяя смертоносную жидкость.
– Конечно, моряки! – расчувствовался капитан. По всему было видно, что бойкость усатого ему по душе.
– Хорошая лоза, – заметил я, отхлебнув полглотка.
Пятикурсник уловил иронию и поглядел неодобрительно. После второго стакана капитан утратил румянец, но сохранил весёлость.
– Однажды на вахте мне не спалось…, – затянул он, было, песню своей молодости, но одумался и спросил, где гальюн.
– Я провожу вас, мастер! – вызвался учтивый старшекурсник.
– Сам дойду! – отрезал мореход, поднялся и, постояв некоторое время, довольно уверенно двинулся в нужном направлении.
– Слушай, – наклонился ко мне усатый, – отдай мне этого мастодонта, ставлю коньяк!
– Как это – “отдай”? – изумился я. – Что он – девка, что ли?
– Насчёт девок это ты хорошо придумал! – обрадовался курсант. – Эт-то надо покумекать! Ну? Коньяк ставлю!
– А что же ты ему коньяк не поставил, если он тебе так полюбился? – ехидно спросил я.
– Потому что я умный, – объяснил крепыш, – знаю, что делаю.
Я пригляделся и увидел, что он действительно очень умный и наверняка знает, что делает. Но мне тоже хотелось знать.
– Говори толком, чего тебе надо? – потребовал я.
– Не понимаешь? – искренне удивился он.
– Не понимаю.
– Это потому, что молодой ещё, – снисходительно заметил он, – ну, ладно, не обижайся. У меня через год распределение. Теперь понял?
– Понял. Хочешь, чтобы он тебя пристроил на выгодную линию?
– Не будет из тебя толку, – он грустно покачал неуставной шевелюрой. – На черта мне сдались все эти ваши линии? Ты слышал, у старца кореш в министерстве! Ну? Если это дело с умом провернуть, можно сесть на знатное место!
– А как же море? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.
– Море, море, море! – пропел он задумчиво. – Ну что, согласен отвалить в сторону? В долгу не останусь!
– Да я и так в стороне, – честно признался я. – Это ваши с ним дела.
– Правильно! – пятикурсник звякнул о мой стакан. – Твоё здоровье!
Капитан вернулся. Потом по его стопам сходил я, а когда снова сел за столик, понял, что курсант уже далеко продвинулся.
– Встретим вашего друга и сразу закатимся в гости, – вкрадчиво убеждал крепыш. – Слово моряка, мастер, вы не пожалеете о сегодняшнем вечере!
– Ты настоящий парень! Мы с тобой ещё поплаваем! – капитан уже разговаривал тенором, точно оперный душка.
Я не стал дожидаться, когда он доберётся до дисканта и откланялся.
Через пару лет я наткнулся на фамилию капитана в статье, где разбирались подробности аварии: мой знакомый среди бела дня с полного хода высадил своё судно на маленький островок – тот самый, что я когда-то недрогнувшей рукой срезал с карты. Статья была подписана членом специальной комиссии, и это был бывший крепыш курсант-пятикурсник.
Кстати, коньяк он так и зажилил. Мистика и безобразие!
Сингапур – Гамбург
Ивашкин совершенно не соответствовал своей фамилии: не было у него ни носа картошкой, ни белокудрости, ни голубоглазости. А был он черняв, горбонос, зеленоглаз, и если бы ему пришла вдруг в голову сумасшедшая мысль раскопать свою родословную, то в бесконечной череде предков обнаружились бы, к его удивлению, и татары, и евреи, и даже персы, а среди них подвижники и обыватели, богачи и бедняки, герои и доносчики, религиозные фанатики и стоеросовые богоборцы. Но Ивашкин своих предков не знал, а поэтому мог числить себя истинным русаком, то есть человеком, инстинктивно сознающим, что безопаснее вовсе почитать себя выращенным в колбе с разрешения начальства.
Итак, коктейль из пращуров, сгустившись во плоть, образовал Ивашкина – одарённого лентяя, бывшего студента и бывшего сигнальщика крейсера «Коллективизация».
Окончив школу, Ивашкин зачем-то поступил на философский факультет Ленинградского университета, откуда в середине второго курса был изгнан за то, что в пивном баре «Медведь» подрался с доцентом, читавшим у них курс марксистско-ленинской эстетики. Недоделанного философа призвали на флот, где он, благодаря сметливости и врождённой способности воспринимать идиотизм как затейливую игру ума, вскоре сделался справным матросом и отличным сигнальщиком. Командование его отличало, хотя зоркое начальственное око прозревало в Ивашкине подспудную готовность к взбрыкиванию.
Взбрык поимел место в далёком Сингапуре, куда «Коллективизацию» направили с официальным визитом, дабы продемонстрировать белу свету калибр орудий, боеготовность и чистоту мирных намерений. Миротворческая миссия готовилась столь тщательно, что инструктажи, политинформации и беседы о происках империализма довели личный состав до состояния запредельной бдительности, но на Ивашкине это не сказалось, поскольку ещё с пионерских лет он научился засыпать мёртвым сном, как только выступающий произносил слово «Товарищи!»
Спал Ивашкин с открытыми глазами и при полной неподвижности организма, а потому считался самым прилежным слушателем.
В Сингапуре Ивашкин пропал, то есть буквально исчез, словно провалился сквозь асфальт на людной улице. Офицер, возглавлявший группу и каждые десять минут пересчитывавший матросов по бескозыркам, тут же прекратил увольнение, пригнал свою “отару” на борт, доложил о происшествии, потом пришпилил к галстуку покаянный рапо́рт и попытался повеситься на портупее от кортика, но лишь вывихнул челюсть и был изолирован в санчасти, где потихоньку играл в карты с доктором и потягивал спирт, а в свободное от этих занятий время усиленно конспектировал первоисточники, готовясь к неизбежной разборке.
Бесконтрольное изучение классиков марксизма-ленинизма оказало на него весьма странное действие, и по возвращении в родную базу он написал письмо в ЦК КПСС с предложением одностороннего разоружения и создания многопартийной системы, после чего его заболевание было признано безнадёжным и его уволили из вооружённых сил, а впоследствии он приобрёл известность как поборник защиты насекомых.
Поиски матроса продолжались двое суток, лучшие криминалисты сбивались с ног, а правительство даже негласно вошло в контакт с местной мафией, и та заверила, что к исчезновению Ивашкина никакого касательства не имеет. Излишне говорить, что всякое общение «Коллективизации» с берегом было прекращено, командир крейсера всё чаще поглядывал на свою портупею, особисты писали многостраничные доклады о происках спецслужб, и все обсуждали неизбежность скорых вакансий.
Ивашкин объявился, когда в клюзах уже грохотали якорные цепи. Пропажу доставили к борту на большой джонке, изукрашенной цветными бумажными фонариками. Ивашкин возлежал на горе шёлковых подушек в компании разномастных девиц, оказывавших ему всевозможные знаки внимания. В джонке находился также жёлтый полицейский чин, благосклонно взиравший на идиллию и приговаривавший тонким голосом: «Те-те-те! Карос, русико! Карос, русико!»
Ивашкина подняли на палубу, глаза у него были как у кота, обожравшегося сметаной, а ноги подкашивались от слабости, но он нашёл в себе силы доложить по всей форме, что прибыл из увольнения без замечаний, а подробности изложит в письменной форме. Следом на борт подняли многочисленные презенты от благодарных почитательниц ивашкинских талантов. Полицейский чин со своей стороны поблагодарил командование крейсера за образцовое проведение визита, назвал Ивашкина “могучим посланником доброй воли”, добавил: «Те-те-те! Карос, русико!», отдал честь и смайнался в джонку.