Лунный бархат

— Вовремя никого и не убивают, — буркнул Генка.

— Ты что, как бы помнишь, что тебя убили? И как убили — тоже? Странно…

— Я помню.

Господи, как жаль! Господи…

— У меня твой плеер, — сказал Женя смущенно. Вытащил плеер из кармана плаща — все еще мокрый от снега, с «ушками» на перепутанном проводе. Лицо нового ожило, насколько это возможно; на нем даже мелькнула бледная тень улыбки.

— Спасибо, — сказал он с почти девичьей нежностью и протянул руку. Часы на стальной цепочке съехали с тонкого запястья, как пластмассовый браслет.

Корнет сидел на тахте, прижавшись к стене, обхватив руками колени, свернувшись в кошачий клубок, изо всех сил стараясь занимать как можно меньше места. Он был босой, но широкая куртка с глубокими карманами, полными кассет и всякой малопристойной ерунды, так и осталась застегнутой до шеи. Под курткой — любимая рубашка, черного атласа, с блестками и треугольным вырезом почти до талии, «декольте», «мне за тебя холодно», невозможно снять куртку, чтобы Гена увидел этот шедевр от кутюр…

Плеер уже согрелся в теплой комнате. Музыка временно отменялась. Они смотрели на Корнета, задавали вопросы, заставили выпить кагора — Женя вел себя, как идеальный старший брат, нравственный, строгий и справедливый, а Гена вел себя, как ВСЕ, и они оба думали, что Корнет дичится и не желает общаться. Ошибались. Ему просто было смертельно стыдно, тоскливо и страшно. Стыдно за ТЕХ, во дворе, настройке, за собственную беспомощность, собственную боль, жуткое унижение — ну почему нельзя было умереть менее унизительно и не так больно?! Тоскливо и страшно — из-за ясного понимания происходящего. Из-за того, что настоящая жизнь бесповоротно кончилась.

Просто перед тем, как уйти из «Голубой Луны», надо было стереть краску с рожи. И все. И может быть, ничего бы не было. Или не стоит себя обманывать? Если твоя судьба — такая смерть, подлая, унизительная, стыдная, смерть ДРУГОГО…

— Но почему «Корнет»?

— Шурочка потому что. Корнет Азаров. «Гусарская баллада». А вообще — просто ник и все. Обыкновенный ник.

— А девкой был бы краше, — тут же съязвил Гена.

Сколько раз Шурка слышал эту цитату… В свое время они с Иришей знали «Балладу» почти наизусть, обращались репликами, отвечали репликами. Тебе бы стать актеркой, Шура. У них вся жизнь — сплошной роман. Нет, это не моя натура. Все пропало пропадом. Теперь Шура стал актеркой. Корнетом.

— Эй, ты что, заснул?

— Извини.

— Ты хоть слышишь, дубина, что Женя говорит? А?

— Я слышу. Он говорит, что я теперь — вампир. Что мне целую вечность пить кровь живых людей и никогда-никогда не видеть солнца. Меня тошнит. ОНИ смеялись, когда я умирал. Теперь я могу посмеяться над НИМИ. Отомстить, так? Что-то не хочется.

— Да что ты все время ревешь, как баба? Ты мужик или кто?

— Или кто, Гена.

Или кто. Что за тупость — пытаться что-то доказать? Только не мужик — пусть лучше или кто. Ириша прислала приглашение на свадьбу, а через день пришла сама. Ну что я могу сделать, если я тебя не люблю? Не так люблю? Не так, как ты хочешь? Ребята, милые, дорогие, хорошие, спасители мои, чудесные, добрые, благородные, вы не могли бы заткнуться на полчасика, а? Корнет послушает музыку, и поплачет, и успокоится — и с ним можно будет разговаривать. Аюшки?

— Слышь, Микеланджело, он просто дебил какой-то.

— Ген, ты как бы спешишь с выводами.

— Женя, Генка, ну что вы к нему пристали?! Вы что, не видите, что ему плохо?!

— Сестренка, ты не могла бы выйти на пару минуточек?

— Да, Ляль, мужской разговор, все такое…

— Вы, оба, просто злые и все!

Лялечка выскочила за дверь. Женщины почти всегда понимают больше, с ними легче, они — добрее, а как объяснить тем, кто по определению такой же, как ты? Они ведь почти не слушают. Безнадега.

— Ты — проститутка? Или как там…

— Нет.

— Вид у тебя блядский, как у уличной дешевки.

— Я не проститутка, Гена.

— Армию косил?

— Да.

Господи, ну что за инквизиция! Конечно, я косил армию. А что я, по-твоему, должен был делать? Гордо умереть на два года раньше? Еще унизительнее? После пары месяцев сплошного кошмара?

— Нет, ты видишь, Женька? Этот козел тут, когда мужики…

— Ген, ну подумай: ну куда ему в армию?

— Да прекрати ты ныть! Работаешь?

— В шоу.

— Стриптиз, что ли? А говорил — не проститутка.

— Ну, стриптиз. Но…

— Женька, ты убедился?!

— Ну, что ж теперь делать…

— И я должен терпеть урода этого?

— Ген, давай подождем… посмотрим, да? Перемелется — мука будет.

Генка сплюнул в пепельницу — взметнулась серая пыль.

— Я с этим ублюдком в одной комнате спать не буду.

От сильного порыва северного ветра дрогнуло промерзшее оконное стекло. Рождественская ночь повернула к рассвету.

На следующий день вдруг стало тепло. Воздух, вязкий, мягкий, сырой, лип к лицу, втекал в грудь, как терпкая тягучая микстура, ломил виски… Снег превратился в белый пластилин — и Генка с Лялей слепили на площадке напротив подъезда снежную бабу, толстую, с вытаращенными глазами-пробками, висячим носом и встопорщенной прической из обломанных колючих веток. Генка хотел было, приделать бабе бюст из двух снежных шаров, но Ляля не позволила, счистила с обыкновенного снеговиковского торса, похожего на тыкву… Женя улыбался, наблюдая за ними.

Корнет постоял у подъезда и тихонько ушел.

Генка заметил его отсутствие и злорадно ухмыльнулся: «Баба с возу — кобыле легче». Женя только пожал плечами. Ляля посмотрела укоризненно, но ничего не сказала.

Шел шестой час утра, когда в дверь робко позвонились. Генка беззвучно матюгнулся. Женя открыл дверь — на пороге, потупившись, опустив голову, стоял Корнет. Он выглядел, как замученный уличный пес, который просится в тепло — и не сказал ни слова, только ждал, что будет, и явно не рассчитывал на сердечный прием.

— Ну, заходи, как бы, что ты встал, — смущаясь, пробормотал Женя и отступил от двери.

Корнет неловко, боком проскользнул мимо него, стащил с ног стильные сапожки, робко заглянул в комнату.

— И года не прошло, — раздраженно заявил Генка. — Чего сюда прешься? Вон там комната, в конце коридора.

— Шурочка, не слушай его, — вдруг сказала Ляля и встала навстречу. — Ты голодный? Кагора хочешь? Иди сюда…

— Ч-черт, загадочная женская душа, — фыркнул Генка, дернул плечом и отвернулся.

Ну что я ему сделал? Что я ИМ сделал, скажите на милость? Не вовремя родился на свет? Неправильно родился? Что я сделал отчиму такого, за что меня бы стоило так… Что сделал ребятам из класса, потом — с курса? Что, в конце концов, сделал этим снобам из «Голубой Луны», которые так и не желают считать меня своим — даже они? А дружба с девушками — всегда отсрочка приговора. Ведь им кажется особенно привлекательным именно то, что раздражает мужчин — тех, с кем до смерти хочется общаться…

Корнет включил плеер, сел в угол, в той самой позе — кошачий клубок, русые локоны наполовину закрывают опущенное лицо, руки обхватывают колени, фигурка девушки или подростка свернута сама в себя. Поза беженки. Жертва войны. Ожидание бомбежки.

— Ну и что теперь? — спросил Генка с пафосом. — С ним в «Бархат» — это лучше сразу повеситься. На фига он тебе сдался, Микеланджело?

— Ген…

— Все равно он ни черта не слышит из-за плеера своего.

— У него там песенка… что-то такое: «Давай посидим за лунным столом и помянем меня» — «Зимовье Зверей»…

— Совсем про нас.

— Группа такая есть.

— И ты уши развесил.

— Развесил. Пусть он поживет, Гена. Он как бы… чистый.

— Он?! Нет, он?!

— Ты не чувствуешь?

Генка снова фыркнул. Если и кажется… что ж. Бывает такое наваждение, Зов, всякая хрень… Покосился на Корнета.

— Нет. Ни черта я не чувствую и чувствовать не хочу, Микеланджело. Он просто — урод, делать ему тут нечего.

— И идти некуда.