Лунный бархат

Мне страшно. Я — ни за что. Лучше эти кролики. Мерзость, теплая, копошащаяся, бессмысленная масса, от которой несколько минут тошно и мутно — и чем дальше, тем больше. Лучше кагор — аристократическое пойло, корка голодному. Только не это.

Когда засыпаешь — полупустая пивная бутылка снова откатывается к Лизиному сапожку. Из темного брезента снова и снова свешивается детская рука в пластмассовых браслетах. Я никогда не стану делать это.

Но — прости мне бог — я никогда не стану осуждать Лялю с Генкой.

Нервы у Вадика Крюкова были тренированные.

Тут, дома, было бы здорово заниматься исполнением заказов. Сделал клиента — получай бабки и гуляй. Хорошая работа и денежная, только ведь не вдруг найдешь, к кому обратиться. Ясно, что к кому-то из криминальной среды — но воров знакомых нет, так, всякая мелкая шелупонь только. Вот и сошелся с этим Лысым. Может, сболтнет кому надо — у него, говорят, уйма знакомых среди серьезных людей.

Вадик ему показал, на что способен. Что нервы тренированные и рука не дрогнет в случае чего. Теперь надо бы ждать результата. Кому-нибудь да понадобится специалист — такой народ в наше время на вес золота, у всех враги, у всех проблемы.

Этой парочке не повезло, конечно. Но — все там будут. Ничего не дрогнуло. Нигде не екнуло. Неприятно, когда кишки наружу, но, в конце концов, можно привыкнуть и к этому — человек ко всему привыкает. А чистоплюи получают железным прутом по башке или, предположим, пулю в брюхо — и все правильно. Выживает сильнейший.

Поэтому, когда проснулся в холодном поту — удивился. Кошмары Вадика никогда не мучили, а тут — сердце все колотится-колотится, не вздохнуть. От чего, спрашивается?

Теперь с утра хочется выпить. Ну, чтоб на душе полегчало.

Придвинул телефон.

— Алло! Салютик, Лысый! Как не… а кто? Как… не может быть…

— Алло! Мне Диму… Что?! Когда?! Как — сердце, он же…

Только стемнело — все разбрелись.

Ребята отправились на поиски приключений. Женя щелкнул пластилинового котенка по выгнутой спине. Сунул в карман начатую пачку сигарет. Зачем мертвому курево? Надо бы бросить. Выпил стакан вина залпом. Голова перестала кружиться. Надел старую куртку.

На лестнице — запах мелкой пакостной жизни. Крысы.

Душно.

На улице сырой ветер. Темный бродяга, жестокий насмешник, бесприютный октябрьский бомж, прошелся по двору, зашелся стонущими вздохами, хлестнул по лицу холодными слезами. Небо низкое, небо бурое с зеленоватыми неоновыми отсветами, небо нежилое и тусклое — пустое небо пасмурной осени. Кленовые листья распластаны в лужах грязными тряпками — голые мокрые ветви торчат пучками розог, клен умер. Мир умирает — унылая пора, очей очарованье — неизвестно, когда возродится, не верится, что возродится в точности таким, как был.

Женя запахнул куртку. Вышел со двора.

Стоял еще небезлюдный вечер. Возвращались с работы.

Женя спустился в метро. Тут царил липкий стоячий воздух, пролетал мертвый сквозняк, омерзительно пахло старыми механизмами и человечьим стадом. Проходили, усталые, деловые, торопливые, с серыми отупевшими лицами, в мерзких волнах навязчивых парфюмерных запахов: черно-серые мужчины с лицами разгуливающих во сне, женщины с краской, странно чужой на бесцветных пустых лицах, макияжем на мумиях. Толкали плечами, обдавали перегаром, дымом, духами, жирной едой.

— Женечка! Женечка!

Приятельница жены. Сочувствующая. Мир тесен. Мир так тесен, что впору задохнуться.

— Привет, Ирина.

О, какой ты… И никогда не зайдешь, никогда не позвонишь, свободный мужчина. На свидание торопишься?

Учуяла Силу и Смерть. Лучше мертвый Дракула, чем живой муж, сказала какая-то голливудская шлюшка. Тем более, что муж тоже полумертвый. Ах, Ирочка, иди своей дорогой, не буди лиха, пока оно тихо.

— Да нет. Я так…

— Гуляешь, значит. Может, поболтаем?

— Вообще-то я…

— Ты — в центр? Может, сходим куда-нибудь?

О, Геката, Повелительница Всех Полнолуний! О, Кали, Покровительница Всех Кровопийц! О, бизнес-леди, живые и мертвые! Медом намазан, ладаном надушен, всегда готов к услугам.

— Послушай, Ира, ты как бы допускаешь мысль, что у меня могут быть дела? Я не хочу тебя обижать, но ты понимаешь…

— Ясненько, занятой Женечка. Прости, что осмелилась побеспокоить. Позванивай.

Скатертью дорога, моя дорогая. Вечер будет хуже, чем казалось. Живой котенок царапает мертвое сердце. Двери вагона захлопнулись адскими вратами. Свет желтый, свет серый, пыльные кабели за пыльным стеклом, пыльный филиал преисподней, пыль и пот, пыль и кровь.

Нельзя сказать, что Женя особенно любил Невский проспект. Их двоих, Женю и Невский, ничего не связывало, кроме Казанского собора, кроме хипповского прошлого. Эта старая мимолетная привязанность прошла давно. С тех пор, на Женин взгляд, Невский не похорошел.

Площадь Восстания. Вот куда меня несло. Лиза. Ее поганый найт-клуб. Нет уж, только не светское общество. Мы — люди не светские, и джинса у нас драная. И детей мы не…

Кстати о детях. Почему нам так не нравится этот бледный красавчик с юной шалавой в серебряной куртейке? Вышли с вокзала. Идут к автомобилю — приличная машина.

Эд!

Женя просочился сквозь редкую вечернюю толпу с неожиданной скоростью. Закрыл спиной дверцу пискнувшего лимузина. Оба — и вампир-джентльмен, и его раскрашенная пассия — уставились недовольно. Непонимающе.

— Добрый вечер, мистер Эд, — сказал Женя. — Стало быть, с мальчиками завязано?

— Добрый вечер. Мы так хорошо знакомы? — в удивленных агатовых глазах — красное марево убийства.

— Достаточно. Отпусти девчонку.

— Да я ее и не держу, — ответил вампир с нервным смешком. — Что ты делаешь? Зачем?

Тонкая белая рука убралась с рукава девочки — и легла на него снова. Под растерянной улыбкой Женя ощущал жестокую нежность и голод. Нежность?!

— Не смей ее убивать, — сказал Женя.

— Вы чего, больной? — сказала девочка. В ее сонных, томных, пустых глазах мелькнуло раздражение. — Отвалите, а?

Эд улыбнулся. Смущенно?

— Я вынужден извиниться за Анжелочку. Дитя природы — что на уме, то и на языке.

Женя поднял за подбородок голову девочки. Ее лицо выражало сдержанное раздражение и маленькую злость, не направленную ни на кого в особенности. Глаза, по-прежнему сонные, не отразили ни тени беспокойства или даже любопытства.

— Ты знаешь, что он — убийца? — спросил Женя медленно и четко. — Что ты сегодня умрешь — знаешь?

Девочка усмехнулась. Сморгнула. И вдруг смысл слов дошел до нее — она стремительно выдернула рукав из пальцев Эда и мгновенно оказалась за Жениной спиной.

— Ты напрасно это делаешь, — сказал Эд.

В его тоне были обида, непонимание и укор, но не было ожидаемой злобы. Это почему-то взбесило Женю.

— Пошел отсюда! — рявкнул Женя, как никогда. — К чертовой матери, стервятник поганый!

В глазах Эда вспыхнуло алое пламя.

— Ты когда-нибудь пожалеешь, — сказал он, не повышая голоса. — И тебе будет больно, мальчик.

Он повернулся к Жене спиной, сел в машину и дал газу. Автомобиль рванулся с места, взметнув волну грязной воды. Женя с удовольствием пронаблюдал, как его габаритки цвета глаз владельца исчезли в сумраке и уличных огнях. Все-таки моя взяла, господин охотник. Не взыщите. Мне ужасно понравилось портить вам охоту.

— А вы кто? — спросила молниеносная девочка.

Женя обернулся. Девочка смотрела на него с тусклой искрой интереса. Ее полные губы, накрашенные цикламеново-серебряного цвета дешевой помадой, опускались острыми уголками вниз. Какая-то мутная пелена, усталость или лень, стояла между внешним миром и ее глазами, как контактные линзы. Кожа такая же скверная, как у убитого мальчика. Ногти на красных потрескавшихся пальчиках — в облупившемся черном лаке.

— Вампир, — сказал Женя.

— Отдохнуть хотите?

— Еще как…

— Тут есть ларьки. Давайте купим чего-нибудь.