Страница 64 из 112
— Есть.
Бойцы и сталкеры зигзагами миновали опушку леса и устремились прямиком через холмистое поле, переливающееся от десятков аномалий причудливыми миражами и спектрами.
Поле Чудес!
Смертельное место. Ловушка. Но, похоже, сталкеры-проводники были не только отмычками. Знали свое дело и знали проходы. И повели туда.
Но помнили ли они, что Зона не любит постоянства? Что после Вспышки в ней многое меняется…
***
Мимикрим был так стар и болен, что вел большей частью оседлый образ жизни. Он старался меньше двигаться, в охоте уже почти не участвовал, обходился легкой добычей вроде крыс, крысаков и одиноких собак. Его способность к мимикрии из-за аномалии, которую он, проворонив, случайно задел лапой, давно перестала функционировать. А, может быть, на ней сказались годы. Желто-коричневая, местами пепельная кожа загрубела, покрылась язвами и щетиной и постоянно чесалась. Рецепторы обоняния притупились, осязание снизилось до уровня человеческого. Щупальца стали вялыми и слабыми — с кабаном им уже было не совладать.
Мафусаил Зоны все равно обожал свою родную местность, просторы и живность в ней. Любую. И пускай здесь стало хуже, опаснее и голоднее, но мимикрим своим мозгом, мало отличавшимся от мозга животного, понимал — жизнь прошла, наступили, может быть, последние ночи существования. Днем он отсыпался, облокачиваясь на обгорелое дерево в перелеске возле Поля Чудес, хотя раньше дремал только стоя, как и все его сородичи. Дерево, такое же старое и скрюченное, как и он сам, казалось безжизненным и дряхлым. Осина в последние годы начала гнить, но после пожара обгорела и омертвела.
Мимикрим часто спал в этом месте, прислонившись сутулой спиной к дереву. Иногда терся о него, и этот массаж доставлял ему неслыханное удовольствие.
А еще он разговаривал с осиной. Может быть, это походило больше на ворчание-бормотание себе под нос, но молчаливое дерево слушало его, не перебивало, а только иногда поскрипывало в ответ.
Еды мимикриму требовалось немного, да и его изношенные органы пищеварения почти не работали, поэтому на большее, чем крысы и жабы, он не претендовал. Высосав из жертвы все жидкости, включающие кровь, лимфу, воду, экскременты, он радовался и этому, довольно кряхтел и улепетывал в свое насиженное место.
Своих соплеменников он давно не видел. Может, потому, что у всех были свои охотничьи угодья, а может из-за его слепоты и лени. Редкие гости осинового колка либо проходили небольшой лесной массивчик спешно и краем, либо, заметив его, тоже быстро покидали это место.
Теперь, к концу жизни, мимикрим определил постоянный ареал своего обитания, пометил территорию и чувствовал себя здесь единоличным владыкой.
Недавно пробежавшие мимо люди, вертикальные и один горизонтальный, не успели вызвать в мутанте чувств ненависти и ревности, как раньше, поэтому он только прогундосил что-то нечленораздельное, пошевелил щупальцами и прикрыл морщинистые воспаленные веки.
Но, спустя некоторое время, услышав грохот выстрелов (эти звуки он еще мог воспринимать), старый мимикрим вздрогнул, отделился от черного ствола осины и побрел к опушке.
И тут появился он! Прямо в пяти метрах справа.
Самый опасный и злостный враг всех мутантов Зоны.
Человек!
***
В реку вошли шумно и открыто. Эти бестолочи никак не могли сохранять тишину, бряцая оружием, скрипя сапогами, веслом, матерно ругая неудобство, сырость, скорость передвижения. Громко чавкали по болотине, плюхали в воде шестом и веслом, переговаривались.
Овчина гаркал на них, призывая к молчанию и проклиная за неуклюжесть, но тем было наплевать. Да что ж за люди такие!
На середине Немана, разлившейся этой весной особенно сильно, в дно лодки что-то тукнуло. «Корень?» — подумал полицейский, но палец положил на скобу «чейзера».
Через несколько секунд Прохиндей, стоя на ногах и в очередной раз опираясь на шест, чтобы оттолкнуться, дернулся и, потеряв опору, упал за борт. Шест, похоже, был сломан кем-то под водой, и бандит, влекомый своим весом, плюхнулся в реку. Та взбурлила, заглушая крик бедняги и мат оставшихся в лодке людей, а из черной глубины вынырнула безобразная морда, очень похожая на жабью, только исполинских размеров. Таких габаритов, что открытой пастью она наполовину охватила Прохиндея и, рыкнув, исчезла под водой.
Овчина успел заметить выпученные глазища величиной с суповые тарелки, голодные и злобные, отпрянул, забыв про оружие, и повалился на дно лодки. Волна от чудовища колыхнула хилую посудину так, что распластаться вдоль борта пришлось и Папуасу, чуть не потерявшему весло.
— Твою-ю мать, — вырвалось у Овчины, — мля-я, греби, урод! Давай, етить твою…
Река на месте пропавшего Прохиндея успокоилась, словно, и не произошло ничего: не было ни волн, ни крови, ни вещей бедолаги. Но тут же вода взбурлила под натиском весла Папуаса и приклада ружья Овчины, гребущего им с остервенением сумасшедшего.
— Б..! Я ж говорил, козлы, вашу мать, чтоб тихо вели… А-а, падлы-ы! — заорал он, орудуя прикладом.
От брызг, вызванных сначала волной, а потом яростной греблей, оба стали мокрыми, а холодный пот добавил одежде сырости. Как назло, лодка плыла медленно и неохотно, как в ужасных снах, когда все страшное происходит быстро, а бегство — лениво и тягуче.
Через две минуты сзади послышался всплеск, сразу превратившийся в бурлящий и нарастающий звук погони по воде.
У Овчины гениталии сжались в точку, и ослабли колени. Все конечности вмиг стали ватными. Неописуемый страх овладел всем сознанием полицейского. Он боялся оглянуться назад, лихорадочно загребая ружьем.