Страница 14 из 28
Это был год гибели деревьев. Еще ранней весной, во время первых дождей под тяжестью последнего зимнего снега, слипшегося из-за потоков воды в холодный ледяной комок, надломилась верхушка росшей во дворе рябины. Надломилась, повисла на лоскуте коры и не зазеленела в апреле.
А в следующем месяце выбежал со своего двора сосед: пьяный, в исподнем, с зажатым в руке топором. Вращая бессмысленными покрасневшими глазами, оскальзываясь на черной, влажной от талого снега и дождей земле, побежал он по деревне. Собаки, поскуливая, забивались в щели под воротами, разбегались испуганные куры, мамки хватали детей и несли от греха подальше в избы. А он метался по дороге, размахивая своим топором и орал матерные слова. Наконец, не найдя, на ком бы выместить пьяную, бессмысленную, дикую злобу, он воткнул лезвие в ствол росшей возле колодца березы: воткнул и раз, и другой, и третий... Потом подоспели мужики, навалились на бузотера гурьбой, отняли топор, связали руки, повели отсыпаться в избу, к плачущей, побитой жене и испуганным детям. Алена видела все это из окна. А когда разошлись зеваки, она выбежала в одном сарафане на улицу, кинулась к березке, перевязала израненный ствол полотенцем и, плача, обняла. Позже, когда зазеленели деревья, береза воспряла тоже. Робко и несмело подернулась дымкой новорожденной листвы, однако почти сразу увяла, и во время ветра печально шелестели над колодцем жесткие желто-бурые листья. Только одна тоненькая ветка в самом низу осталась зеленой. "Ты живи, ты только живи", – шептала, глядя на нее, Алена. Ей казалось, что если береза погибнет совсем, случится что-то страшное.
Бушевали над деревней майские грозы. Дули сильные ветры, и лили дожди. В одну из таких бурь накренилась старая черемуха, вся покрытая пышным белым цветом. Она нависала над дорогой, зацепившись за землю одним только корнем, и мужики свалили ее совсем, чтобы, упав, не покалечила никого из людей. Потом распилили ствол и унесли с дороги крепкие полешки, а желтые опилки и белые, увядающие цветы видны были на обочине совсем недолго: пока не смыл их через день следующий сильный дождь.
Последняя майская гроза была самой страшной. Ветер выл всю ночь, дождь хлестал так, что прогибалась крыша, гром гремел оглушительно и не переставая, и Алена смогла уснуть только под утро, когда ливень сменился нудной бесконечной моросью. Утро встретило ее теплом и тысячами радуг, отраженных в каплях дождя, что застыли на листьях.
–Видала, что на пруду-то делается? – спросила у нее соседская девчонка Глафира.
– Нет, а что?
– Ветлу-то повалило как есть! Вот тебе крест!
Сердце защемило. Алена побежала к пруду, у которого росла вековая, раскидистая ива, расходившаяся от корня на два мощных ствола. Алена любила забираться меж ними и, прислонившись спиной к одному, а ногами упершись в другой, смотреть на пруд, на поле за ним и на легкую дымку далекого леса.
Теперь же пруд словно осиротел: широкая крона, дававшая ему столько тени, не закрывала больше воды от жгучего солнца. Стволы, отломившись от корня, упали в разные стороны, длинные узкие листья, еще молоденькие и блестящие, быстро блекли, увядая, и только одна длинная ветвь купалась в воде пруда, похожая на волосы утопленницы.
Алена заплакала, прижимая к груди руки со сжатыми кулачками. Ей казалось, что все это неспроста, что гибелью своей деревья возвещают о большой беде, и только в глубине души жила надежда: а вдруг они уступают дорогу для новой, лучшей жизни, для необыкновенного счастья?
Прошли майские дожди, наступил июнь. Ночами было душно, днем даже слабый теплый ветерок казался избавлением. Листва деревьев покрылась слоем серой пыли.
Алена много работала: пропалывала огород, помогала отцу в поле, готовила по очереди с сестрами еду. А вечером, когда скрывалось за горизонтом жестокое солнце, шла за околицу, где собирались отдохнуть и поделиться новостями все жители деревни.
Алена обычно садилась поодаль от других, мечтательно смотрела на закат и темнеющее небо, закусывала только что сорванную сладкую травинку, проводила рукой по влажным, покрытым росой листьям кустов, шлепала комаров, садившихся ей на щеки.
В тот вечер она услышала разговор, который немного ее испугал.
Говорили две пожилые соседки: тетя Варя и тетя Люба; обсуждали кого-то из соседнего села.
– Светка-то горемычная, осподи, сохрани и помилуй! – причитала вечно плаксивая тетя Варя.
– Чего? Чего? – торопила ее жадная до новостей тетя Люба, постоянно сидящая дома из-за болезни ног, синих от вздувшихся вен, и с трудом доползавшая сюда вечерами.
– Свекровь, не иначе, извести ее хочет. Ребеночка взяла и вынула.
Тетя Люба охнула и торопливо перекрестилась:
– Как это вынула, как? Господь с тобой, мыслимое ли дело?
– Известно как. А как ведьмы делают? – тетя Варя повысила голос, словно приглашая всех послушать.
– А вот, к примеру, как? – тетя Люба сморщила лицо так, что оно стало похоже на картофелину, покрытую вмятинами глазков и наростами.
– Сейчас скажу, – тетя Варя приняла серьезный и трагический вид. – Значит, так дело было. Когда сын-то ее женился, Матрена против была: ну не нравилась ей девка, и все тут! Она к сыну и так, и этак: мол, брось да брось.
– А он? – тетя Люба подбросила реплику так вовремя и к месту, словно была не простой слушательницей, а актрисой, подыгрывающей главной героине.
– А он ни в какую! – тетя Варя все повышала и повышала голос, так что слышали ее теперь все, и все разговоры вокруг смолкли. – Говорит: я лучше, мать, тебя брошу, а ее – ни за что! Ну и женился, и ушел с женой в новую избу жить. А мать-то не простила!
– Иди ты!
– Вот тебе и иди. Да и по всему видать – ведьма она, Матрена. Мне соседка ихняя рассказывала так: Светка ж беременная ходила, да уж живот совсем тяжелый был, рожать скоро. Уж и Чмыхало к ним ходила, знахарка: все готовилась ребеночка принимать.