Адам в Аду

Кривцов устал от людей. В последнее время в его жизни появилось слишком много лиц, голосов, мнений. Он ушел в кухню, закрыл дверь и, наконец-то, сварил себе кофе. Четыре ложки кофе, шесть — сахара, вода и сигарета — этого ему вполне хватит. Кривцов затянулся, отсалютовал своему отражению в снежном танце за окном.

— Не чокаясь, — сказал он сам себе. — За Сашку.

Горячий кофе заполнил пустоту внутри. Кривцову было одиноко. Сашка бросил его во второй раз, теперь уже навсегда. И Кривцов ощущал такую же беспомощность, как и шесть лет назад. И такую же злость на тех, кто забрал его.

Кривцов хорошо помнил юного мастера, помогавшего прошивать Сашку. Тот даже и не помогал, так, мешался под ногами да подавал иглы. А потом, не отходя, любовался, как проявляются тончайшие оттенки. Кривцов и сам любовался.

А потом привели Разумовского, и пришлось снова готовить раствор, браться за иглы... Сашку он собственноручно достал из аквариума и положил на стол, рядом с микроскопом, запретив тому парнишке приближаться к кристаллу. Разумовским занимался против воли — хотелось уйти отсюда, из чужой мастерской, от чужого кристалла. Он то и дело порывался хотя бы бросить взгляд на проявляющееся свечение. Но мальчишка смотрел такими восхищенными глазами, что уйти или даже на секунду отвлечься Кривцов не мог.

Перегружая кристалл Разумовского из автоклава в газовый контейнер, он вдруг услышал крики. В мастерскую ворвались топот и голоса.

Кривцов выскочил из лаборатории на улицу, как был, с маске и покрытом кровью халате. Трое громил уходили быстро и уносили с собой кристалл Левченко. Местный прошивщик трусил рядом с ними.

— Эй! — крикнул Кривцов. — Эй, вернитесь!

Но никто, конечно, не вернулся.

Потом Кривцов узнал, что славу создателя кристалла Разумовского присвоил себе некто по фамилии Витько. Был ли это тот самый парнишка, или кто-то другой, Кривцов не знал и знать не хотел. Он не возражал. Он никогда не хотел славы великого прошивщика. Только хотел, чтобы был Сашка. Чтобы он смог увидеть, что Кривцов прав, и публично признать свою ошибку.

Чтобы он был рядом, в конце концов.

После этого Кривцов напился. Алкоголь не дал спасительного забытья, скорее наоборот. Мир казался еще более мрачным, чем обычно. Кривцова вырвало им. Затем он проспал сутки.

А потом узнал, что уволен.

Молодцов позвонил только через неделю.

— Напиши заявление, возьмем тебя пока на должность лаборанта, пока, потом, как ставка будет, повысим...

Кривцов слушал и думал о том, что все это — суета. Институт показался ему вдруг муравейником, в котором все жило и двигалось по заранее установленным схемам, гарантирующим порядок. Но стоит наступить в него — и кажущийся порядок уступит место хаосу.

Кривцову опостылело быть муравьем. Он хотел стать тем, кто наступит в муравейник, а еще лучше — просто пройдет мимо. Что ему до каких-то муравьев?

— Это не имеет смысла, — сказал он Молодцову. — Завтра я заберу свои вещи.

Он забрал. Иглы, кое-какие реактивы, брошенное в лаборатории тело. Он полагал, что вправе забрать все это, он собирался заниматься кое-чем посерьезнее муравьиных проблем.

Сейчас, шесть лет спустя, он пил кофе и думал, что Разумовский и Левченко с их борьбой ничем не отличались от института. Возня, суета, крики... Это были всего лишь экспериментальные образцы. Они ничем не отличались от крыс, которых они с Илюхой прошивали.

Кривцов не удержался от смешка. Бедный Сашка! Был муравьем, стал крысой.

Кривцов протянул руку за телефонной трубкой, набрал номер.

— Оля?

— Ты? — ее голос дрогнул. — Зачем ты звонишь? Как ты вообще осмеливаешься звонить? Я же просила тебя! Я думала, ты любишь меня!

Кривцов слушал, давая ей выговориться. Сейчас гнев пройдет, и тогда...

— Как ты мог! Я так верила тебе! А ты сдал меня! Скотина!

Кривцов молчал.

— Ко мне приходили полицейские! Допрашивали! — Ольга всхлипнула, гнев ее уступал место жалости к себе. — Хорошо еще, что мужа не было дома!

— Послушай, — сказал Кривцов. — Если бы я не сказал, они узнали бы сами. Уж для них-то это не проблема. Мне тоже пришлось нелегко...

— Ах ты бедненький! — Ольга снова разозлилась. — Ну да, ты же у нас бог и царь! Тебе должно быть хорошо, а остальные пусть хоть костьми лягут! И потом, ты прогнал меня! Прогнал сам! И там была эта молоденькая шлюшка, и ее ты не прогнал! А ты знал, чего мне стоило приехать тогда к тебе, ты знал, но прогнал! И кто ты после этого? Какой ты после этого бог? Ты даже не человек! Скотина!

— Послушай меня, Оля. Послушай, пожалуйста.

Он вздохнул. Нужно было найти единственно верный тон. Она тоже крыса, конечно, но и крысы умеют кусаться.

— Оленька, я люблю тебя, — проникновенно сказал он. — Ты моя единственная надежда в этом мире. Ты говоришь, я сдал тебя. Ты говоришь, я прогнал тебя. Я был не в себе. Но я не буду оправдываться. Я, я соглашусь с тобой. Ты права. Я — не человек. Я — крыса. То, что я понимаю это — уже много, правда? Помоги мне! Помоги мне стать человеком. Я, я должен им стать, иначе зачем все это?

— Ты любишь меня? — уточнила Ольга, и в голосе ее слышались слезы.

— Конечно, — ответил он. — Ты — мой единственный шанс. Я не могу потерять тебя. Веришь?

Она молчала. Молчала долго, и Кривцову вдруг стало все равно. Захотелось положить трубку и не слышать ответа.

— Нет, Веня, — тихо сказала она. — Я не верю тебе.

— Оля? Оля! — Кривцов сорвался на крик.

Трубка ответила частыми гудками.