Страница 33 из 34
В полной тишине раздался тяжелый хриплый стон графа. Я со страхом опять приклонил ухо в его сердцу. Сердце билось, но только необычайным ударом. Оно билось совершенно так, как когда-то сердце Мары, так же нервно, с характерной прихотливостью, но только это было сердце умирающего, работавшее с такой степенью напряжения и столь поврежденное, что последнее сомнение в исходе этого напряжения у меня исчезло.
Он умирает… Я обещал графине… Я должен позвать ее.
С этой мыслью, поглотившей все остальное, я сделал усилие, чтобы высвободить руки.
Граф застонал так протяжно и ужасно, точно под орудием палача. Я замер от двойного ужаса: от мучительного сознания, точно я собственной рукой ударил этого несчастного умиравшего, а также потому, что не чувствовал больше своих рук.
Это повторение того, что уже было. Значит, я не могу дать знать графине. Что делать?
С этим отчаянным вопросом я замер, и опять в тишине что-то странно жутко капало возле меня. Тогда с ужасом я стал ощущать знакомую вибрацию в области солнечного сплетения, усиливающееся головокружение и новое еще чувство: мне чудилось, точно что-то перетекает через мои руки к больному, я чувствовал, что слабею, но сознание еще работало ясно, настолько ясно, что я сейчас же заметил, как от мраморной плиты подуло холодком. Двери заперты всюду. «Галлюцинация?» — мелькнуло у меня. Нет, нет, холодное дуновение обдавало меня: то быстрое, точно чье-то ледяное дыхание, то медленное, точно тяга от дверей погреба…
Не знаю, что испытал бы я в обычных условиях, но тогда меня охватило чувство смятения и невыразимой тоски, вызванное моей полной беспомощностью. Седая голова графини и с мольбой устремленный на меня взгляд еще раз мелькнули предо мной, и опять я сделал отчаянное усилие, чтобы освободить руки и, хотя не мог сделать ни одного движения, ответом еще раз был хриплый стон графа.
После этого я, совершенно разбитый, чувствуя прогрессирующую слабость, затих, и вдруг совершенно новое чувство благоговения к наставшей тишине, к незримому приближению смерти овладело мной. Капли не падали больше возле меня, но порой раздавался где-то в воздухе легкий треск и — не веря своим глазам, я увидел плывшие по комнате искры. Одни из них были светло-голубые, другие почти оранжевые. Встречаясь в воздухе, они соединялись и тогда раздавался легкий треск, причем умиравший каждый раз вздрагивал. Они плыли в воздухе тихим волнистым полетом по одному направлению, к изголовью умиравшего, к мраморной доске, и вскоре образовали возле мраморной доски светящийся, как Млечный путь, туман. В этот момент я уже больше ни о ком и ни о чем не думал. Без удивления, без страха, с чувством только глубокого благоговения пред раскрывавшейся великой тайной я смотрел на светящееся возле мраморной доски марево и, ясно видя золотые буквы, не знаю почему, слово за словом читал строку за строкой.
За этими строками я видел еще две строфы, только они не были напечатаны, а написаны золотом от руки.
— Станка!.. — раздался тихий шепот умиравшего.
Тогда я поднял взор от нижнего края мраморной плиты и, скользнув по светящемуся мареву, встретился с ее взглядом. Глаза Мары смотрели на меня.
Я не видел одежды ее, только на высоте груди блестело что-то золотое. Лицо, чистое, как у мраморной статуи, освещалось сиянием окружавшего марева, и только глаза, казалось, имели собственный свет.
«Умирающие никогда не ошибаются», — скользнуло у меня в памяти и, как бы в ответ на мою мысль, она слегка кивнула мне головой и глазами, и уста призрака озарились такой тихой и счастливой улыбкой, какой я никогда не видел у Мары.
— Станка!.. — еще слабее прошептал умиравший. Тогда она протянула к его изголовью руки… Не знаю, слышал ли я или только угадал на ее устах эти слова:
— Я пришла за тобой…
В то же мгновение я почувствовал, что слабею. Руки умиравшего сжали мои. Мне казалось, точно я отдаю ему что-то, точно помогаю в его усилиях. Он опирается на меня, чтобы совершить трудный переход, именуемый смертью, мелькнуло у меня, и я стиснул зубы, испытывая невыносимое напряжение всех сил и стараясь не препятствовать ему. Потом я почувствовал вдруг острый толчок, точно что-то между нами оборвалось, в комнате раздался сильный треск.
Кажется, я тогда потерял сознание, потому что в следующее мгновение, удержанное памятью, у меня было страшное сердцебиение, я открывал двери на веранду, сам не зная, что делаю. В дверях я столкнулся с Каганским. Он отшатнулся, увидев мое искаженное лицо.
— К больному!.. — задыхаясь, крикнул я.
На дворе, где было уже почти светло, первое, что бросилось мне в глаза, была Федора с дохлой гуской в руках, остановившаяся у веранды. Кажется, она собиралась начать обычную жалобу, потому что я отчаянно замахал на нее руками.
Тогда, догадываясь о происшедшем, она спросила равнодушно:
— Помер?
Я не отвечал, хватаясь руками за бешено колотившееся сердце.
Вслед за тем на веранду вышел Каганский.
— Что?.. — спросил я с ужасом.
— Скончался, — отвечал старик.
Словно не ожидая этого известия, сердце мое забилось еще сильней. Задыхаясь, я говорил:
— Федора покажет… Идите садом… в моей комнате лавровишневые… побольше… Не говорите женщинам… пока я не оправлюсь, чтобы помочь.
Рассказывать, что было дальше, излишне. Истерический плач молодой вдовы заключал в себе еще ту силу, которая служит основой все забывающей молодости; гораздо ужаснее было горе матери.
Графиня не произнесла ни одного слова, не уронила ни единой слезы. Согнувшись в кресле возле гроба, она, казалось, с каждой минутой опускалась все ниже, как бы врастая в ту могилу, куда через два дня должны были опустить ее сына.
Мраморная плита оказалась расколотой во всех местах и по всем направлениям на мелкие, как зерна, куски. Должно быть, она уже рассыпалась теперь, но тогда еще каким-то чудом держалась…
Когда через некоторое время я, усталый и глубоко потрясенный всем пережитым, проезжал мимо старой башни по пути к местечку М., был чудный весенний день. Ворон недвижно сидел на своем посту, черные с синим отливом крылья, как полированные, сверкали на солнце. Со странным, быть может, несколько суеверным чувством смотрел я на загадочную птицу, когда вдруг порыв ветра сорвал последний убор отцветавших возле башни садов и осыпал меня и коляску дождем лепестков… «Счастливы ли они, Эрик и Мара?» — с детским простодушием подумал я, и в памяти у меня сейчас же прозвучало:
ОБ АВТОРЕ
Павел Дмитриевич Пихно, выступавший в печати под псевдонимом Paul Viola (Поль Виола), родился в 1880 г. в семье юриста, экономиста и политического деятеля черносотенного толка Д. И. Пихно (1853–1913), в 1878–1913 гг. редактора газеты «Киевлянин». Единоутробным братом П. Д. Пихно был журналист и политический деятель В. В. Шульгин (1878–1976).