Страница 2 из 15
Взять хотя бы ситуацию с теми же сказками. Не только в чеховские времена, но и в гораздо более поздние, вплоть до нынешних, отношение к ним варьирует в рамках прокурорских определений: “фальсификация”, “фокусы”, “целесообразный обман”, “иллюзия”. Но вот возьмём фундаментальное двухтомное издание «Мифы народов мира»1, в составлении которого принимали участие крупнейшие специалисты страны, и читаем в предисловии:
«Будучи системой первобытного мировосприятия, мифология включала в себя в качестве нерасчленённого, синтетического единства зачатки не только религии, но и философии, политических теорий, донаучных представлений о мире и человеке, разных форм искусства, прежде всего словесного»; «Мифология в силу своей синкретической природы сыграла значительную роль в генезисе различных идеологических форм, послужив исходным материалом для развития философии, научных представлений, литературы. Вот почему так сложна (и не всегда полностью разрешима в рамках жёстких определений) задача размежевания не только мифологии и религии, но и близких к мифу по жанру и времени возникновения форм словесного творчества: сказки, героического эпоса, а также легенды, исторического предания. Так, при размежевании мифа и сказки современные фольклористы отмечают, что миф является предшественником сказки. Мифология оказала влияние на формирование героического эпоса. Через сказку и героический эпос, возникшие в глубоких недрах фольклора, с мифологией оказывается генетически связанной и литература.»2
А вот цитата из труда ещё одного авторитетного специалиста в области мифологических представлений:
«Конкретная картина того, каким образом из практики ритуальных измерений и числового “бриколажа” возникали ранние варианты математической науки, из мифопоэтических териоморфно-вегетативных классификаций возникала зоология и ботаника, из учения о космических стихиях и составе тела – медицина, из размыкания последнего этапа в текстах об акте творения – история, а из спекуляций над схемами мифопоэтических операций и лингвистического “бриколажа” – начала логики, языка науки (метаязыка) и лингвистики, – хорошо известна и многократно описана. Во всяком случае древнегреческая натурфилософия в лице Гераклита, Пифагора, Анаксагора, история в лице Геродота, логика и математика в лице Аристотеля и Эвклида (и того же Пифагора) сохраняют живые связи с наследием мифопоэтической эпохи.
В ещё большей степени то же можно сказать о том, что называют началами науки в древней Индии или в Китае… И, конечно, в высшей степени характерно, что современная наука приходит к исключительно высокой оценке операционной ценности и познавательной силы первобытного знания именно в самые последние годы»3
Как видим, современная наука усматривает в человеческой культуре (и в первую очередь в её главном интерпретанте – языке) своего рода “конечный продукт осмысленной рефлексии над сказками” (точнее – над тем, что им предшествовало). Но тогда получается, что “теневой ресурс” педагогики давно уже созрел для выхода из “тени” педагогической недооценки на свет серьёзного к себе отношения. Особенно с учётом известных слов А. С. Пушкина, написанных брату Льву Сергеевичу из Михайловского: «…вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания.».
Принцип иносказательности. Вопреки тому, чему нас учит безнадёжно устаревшая «теория отражения», иносказательность – это не частный аспект смысловыражения, а проявление фундаментального, общего для всей истории языка культуры принципа. Понимать глубинную структуру и функции этого принципа – означает уметь отвечать на главнейшие вызовы современности, означает находиться на переднем крае современной борьбы за умы.
Дело в том, что мы находимся внутри потока замкнутых друг на друга языковых понятий, каждое из которых раскрывается через посредство других понятий, а эти другие – через посредство новых понятий и так далее – вплоть до исчерпания всего языкового универсума4. И данным фактом определяется принципиально иносказательная суть процессов смысловыражения. То есть принцип иносказательности лежит в основе самой природы языковых понятий – в основе «символической функции языкового сознания»5. Именно поэтому он и находится в фокусе такого актуального научного направления в изучении человеческой культуры, как герменевтика – наука об истолковании текста, к которой, по сути, всё современное гуманитарное знание и сводится.
Ситуация становится ещё интереснее, когда на иносказательность, присущую языку органически, накладывается сознательная авторская «игра словами». Здесь уже авторский текст оказывается не только концентрированным, но и многослойным средоточием информации огромного культуроносного значения. Будучи воплощён в техниках «олицетворения», «уподобления», «аналогии» и др., принцип иносказательности позволяет переводить разговор о сложнейших понятиях и явлениях из сферы отвлечённой «информированности» в сферу личностного сопереживания. А это значит, что любое содержание, обращённое к уму, этот принцип трансформирует в содержание, обращённое к чувствам. Тем самым он оптимальным образом совмещает в себе и обеспечивает единство двух основных составляющих педагогической науки: воспитания чувств и образования ума.
Проблема, однако, в том, что, хотя на всём протяжении мировой и, в частности, русской культурно-исторической традиции принцип «иносказательности» по умолчанию всегда выступает в роли универсального инструмента педагогической и просветительской деятельности, самим обществом значение его образовательной и воспитательной роли осознано и освоено в далеко не достаточной мере. Наоборот, мы видим, что сегодня принцип иносказательности широко применяется во вред обществу – в разного рода технологиях нейролингвистического программирования, зомбирования, рекламного «одебиливания» и прочих способов манипулирования массовым сознанием.
Противоядие от манипулятивных технологий – иносказательные «иммунотехнологии». И как тут не вспомнить язык пушкинских сказок, о тайне которого нам уже около двух столетий напоминает знаменитое присловье: «Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок»?
Намёки без уроков. С детства все знают это присловье, но с детства же все привыкают смотреть на него как на чисто поэтический оборот речи. А если и соглашаются понимать намёк буквально, то лишь в морализаторском смысле. Аллюзия на что-то большее – с порога отвергается; сама постановка вопроса о такой возможности выглядит едва ли не признаком читательской наивности и литературоведческой неискушённости. Но почему? Не потому ли, что, в отличие от прежнего, так называемого традиционного сознания, в сознании современных людей почти полностью изжита, за кажущейся своей бесполезностью, такая важная составляющая мыслительной работы, как способность к олицетворению понятий и явлений?
Способность эта уходит своими корнями в те древнейшие и во многом таинственные смысловые пласты языковой культуры, которые у специалистов носят общее наименование мифологического мышления. Её остаточные проявления до сих пор напоминают о себе и в языке поэзии (в его метафорическом строе), и в языке религии (в притчевом характере Евангелий, в аллегоризме святоотеческой литературы). А утрату этой способности современным массовым сознанием следует, без преувеличения, рассматривать как культурную катастрофу. Дело в том, что сознание, сохранявшее в себе способность к олицетворению понятий и явлений, делало их тем самым близкими себе и родными. Ведь в том-то и обнаруживала себя сущность традиционного сознания, что в «матери-родине» члены рода действительно видели мать рода, а не абстрактное понятие, а солнечное светило действительно принималось «дажьбожьими внуками» за всеобщего дедушку, а не за бездушный источник тепла и света. То есть способностью олицетворять понятия и явления обеспечивалось восприятие всей окружающей реальности как Семьи – чем, в свою очередь, создавался удивительно тёплый, одухотворяющий настрой коллективного мироощущения. И наоборот: современное сознание, утрачивающее такую способность, утрачивает вместе с ней и душевную теплоту восприятия родины (большой и малой), голоса предков, долга перед близкими, ответственности перед потомками – утрачивает именно потому, что все эти понятия становятся для него «просто словами», ничего не говорящими ни уму, ни сердцу. Живая плоть истории превращается таким сознанием в отчуждённый механический «прогресс»; прошлое, настоящее и будущее перестают согреваться интимно-личностным, сопереживающим отношением к бедам и радостям собственной страны и народа.