Страница 93 из 118
Если нравится ей делать шатер из дома — пусть забавляется. Главное, чтобы слушалась в том, что важно.
Зу взглянула сперва на Лабарту, затем на гостя, и только потом поднялась, медленно, плавно. Словно бы случайно поправила свои одежды, рука на миг утонула в широких складках и тут же вынырнула, расправляя ткань. Зу помедлила еще мгновение, а затем, склонив голову набок, произнесла слова приветствия. Голос ее был темным, глубоким, свивался причудливо, как узоры на ковре.
— Скажи слугам, — велел Лабарту, — пусть принесут нам пиво. И светильник зажгут, скоро ночь.
2.
Стемнело уже, двор опустел, но Ишби все сидел на краю колодца, не шел в дом. Прислушивался, и различимыми становились голоса, — то громче звучали они, то стихали. Но слух экимму — чуткий, не помеха кирпичные стены.
Но яснее голосов были сейчас чувства хозяина, — так обострились, что ощущал их Ишби не хуже своих. Изумление, пронизанное возмущением, тень жалости и страх, давний, погребенный на дне души. Чужой экимму сидел в гостевых покоях, и беседа там давно утеряла спокойствие и плавность, обратилась в спор.
Без труда мог Ишби пойти туда, взглянуть на чужака, понять, от чего разгорается ссора. Хозяин не запретил бы, нет, быть может, даже рад был бы. Ведь Лабарту повторял много раз: «Все, чему обучили меня, я передам тебе. Ты будешь знать все, что нужно знать. И когда станешь свободным, когда моя защита уже не нужна тебе будет …»
Но идти в дом не хотелось.
В первые годы, когда немыслимо было отойти от хозяина, Ишби много раз видел, как приходят незнакомые экимму, просят об утолении жажды, просят разрешить им остаться в Баб-Илу, навсегда или ненадолго. Видел смерть одного из пришлых. Лабарту сказал тогда: «Ты видишь, я могу защитить тебя. Могу». Руки хозяина были в крови врага, а взгляд потемнел и стал далеким, словно вовсе не с Ишби говорил Лабарту.
Но сейчас опасности нет, и хозяин не зовет, — так почему бы не остаться тут? Сидеть, не спеша вспоминать ушедший день, обдумывать то, что предстоит сделать завтра…
Шорох одежд, едва слышные шаги, и с ними вместе — движение воздуха, и запах притираний, густой и терпкий. Ишби сам не заметил, как встал, пошел навстречу Зу.
А Зу ступила во двор, недовольно оглянулась вглубь коридора, и лишь потом заметила брата, улыбнулась ему. Она была выше ростом, смотрела сверху вниз, и Ишби знал этот взгляд, покровительственный, добрый. Так смотрят старшие женщины дома: мать, взрослые сестры, родственницы отца, жены братьев… Все те женщины, что остались в прежней, человеческой жизни Ишби, — они давно умерли, а память о них еще раньше потускнела и стерлась. И все же этот взгляд он помнил, и от улыбки в сердце разливалось тепло, какого не приносят ни солнце, ни кровь.
— Надоело слушать их, — проговорила Зу, и вновь на миг обернулась в глубину дома. — Сперва рассказывали — занятно было, но теперь…
Ишби не успел ответить.
Голоса смолкли, и повисла тишина, — гнетущая, как душный полдень в комнате без окон. А потом во двор выбежал чужак. Не взглянул ни на Ишби, ни на его сестру, лишь замешкался на миг, а потом метнулся прочь со двора. Громыхнули ворота, шаги растворились среди городского шума. И только эхо незнакомой силы осталось — так после жаркого урагана остается песок на волосах и одежде. Ишби зажмурился, тряхнул головой.
Дверь со скрипом затворилась, и Ишби поспешил туда, вновь задвинул засовы. И, еще не успев оглянуться, ощутил — хозяин вышел во двор.
— Что он хотел от тебя? — спросил Ишби. — Ты прогнал его?
Лабарту покачал головой.
— Египет — безумная страна. — В голосе хозяина удивление мешалось с жалостью. — Верно говорят, что лучше нам обходить ее стороной.
3.
Жарким было лето, и зной полуденных лучей радовал душу, — спать бы сейчас на крыше дома, не видеть снов и ни о чем не думать. Но город огромен, дела зовут, и приходится забыть о том, что просит сердце.
Что случилось с Баб-Илу, чем так манит он чужаков, что стекаются сюда, день ото дня все больше?.. Мысль эта дробилась, хрустела, как песок под ногами, а голова кружилась от бессонной ночи и от преддверия жажды. Кто на день, на два, кто навсегда стремится сда… и ясно теперь — нужно внимательно смотреть на приходящих, раз есть страны, где не знают законов.
С тех пор как приходил безумец миновало много дней, — луна постарела и умерла, народилась и вновь стала полной. Но теперь Лабарту внимательней следил за каждым явившимся в Баб-Илу, беседовал подолгу. Ни в ком не заметил ни следа безумия, окутывавшего чужака из Египта, — но и слов его забыть не мог.
«Я не демон, — говорил чужеземец. — Я сын бога. Люди поклоняются моему господину в храмах, и приносят в дар свою кровь, моля о благословении.»
Лабарту распрашивал экимму, побывавших в дальних странах, но все отвечали одно: «Египет — запретная страна. Можно войти туда, но нельзя выйти, и никто не знает, что случается там с пьющими кровь».
От этих разговоров мир становился зыбким, голоса оживали в памяти, напоминали о прошлом.
Важен каждый твой шаг, говорил Шебу, каждый твой шаг на тропе охотника. И каждое движение в траве.
Улица повернула и оборвалась, — вывела к реке, оставила под открытым небом.
Лабарту замер, не в силах сдвинуться с места, — таким горячим был воздух, так ярко сверкали блики на воде. Высоко поднялся Евфрат, почти до краев дамбы, и лениво плыли по нему связанные в плоты стволы кедров. Их обгоняли юркие лодки, весла с плеском разбивали солнечную мозаику, а за ними, вдалеке, шел корабль. Приближался, виден был уже ясно, — торговое судно, тяжелогруженое, низко сидящее в воде, и парус цветной, чужеземный…