Бирит-нарим

1.

Лабарту потерял счет годам. Он провел в пути много лет, шел по степному бездорожью, по лесам, по долинам и горным тропам. И чем дальше он уходил, тем холоднее становились зимы и короче — лето. Много лун шли дожди и снега и солнце скрывалось за тучами. Но даже к этому он привык и шагал вперед, нигде не задерживаясь надолго.

Сперва каждый день был напитан тревогой, каждая ночь – снами о белом огне, сошедшем на землю. Страшно было входить в селения людей, и Лабарту тайно следовал за кочевьями, шел по следам путников, подкрадывался к пастухам, охотился на охотников, вышедших за добычей. Забирал кровь, пока никто не видел, и вновь бежал прочь, оставив жертву мертвой или во власти чар.

Каждую ночь, засыпая на голой земле, он думал: «Я как зверь».

Каждое утро вдыхал незнакомые запахи, видел деревья и травы, имен которым не знал, слышал голоса птиц, не прилетавших в страну черноголовых.

Каждый день он вслушивался, пытался ощутить  – нет ли рядом пьющих кровь, – но тщетно. Иногда, сквозь стук собственного сердца и сплетение солнечных лучей ему виделись отблески чужой силы и жизни, – но были слишком далеки, растворялись, едва возникнув.

Однажды люди пришли, когда он еще спал. Целый род перебирался с места на место, шел вдоль реки. Их шаги, крики детей и лай собак – все смешалось, проникло в сон Лабарту. В этом сне был Лагаш, многолюдный, шумный, полнящийся голосами и теплом жизни. Впервые за долгий срок Лабарту не помнил об огне, сошедшем с неба, и просыпаться было больно.

Но люди, обступившие его наяву, не походили на жителей Шумера. Были вооружены копьями, но не пытались нападать. Говорили – но в непонятной речи не звучала угроза.

Они увели Лабарту к костру, дали одежду, накормили человеческой пищей. Так он понял – если не раскрывать своей природы, люди будут видеть в нем человека.

Он жил среди них три дня, и страх гнездился в сердце, не отступал ни на миг. Лабарту пил кровь украдкой, в темноте, боялся сделать лишний глоток. Каждый шаг, каждое слово наполнял чарами – но, казалось, люди и без того были спокойны.

На четвертую ночь он покинул их, ушел звериными тропами на север.

Но знал теперь, что может неузнанным ходить и по дорогам людей.

2.

Он нашел ее в краю, похожем на крик одинокой ночной птицы.

Здесь было море – волны разбивались о прибрежные камни, окатывали холодными брызгами, голоса чаек звучали как эхо прибоя. Каждый вдох полнился соленым ветром, деревья сгибались, покоряясь буре.

Здесь рос лес, тянулся вдоль берегов и дальше, прочь от моря. Скрытые папоротником и подлеском, журчали ручьи, сливались, превращались в реку, – а она спешила обратно, к соленым волнам. Лес казался бескрайним, но, идя вверх по течению, можно было покинуть его. Много дней пути голос хвои и шелест листьев будут сменять друг друга, а потом откроются другие края.

Но Лабарту оставался здесь, его заворожило море.

Оно менялось.

Сперва рвалось на землю, словно желало поглотить ее, и многие дни прибой разбивался у самой кромки леса. В это время берег был пустынным, Лабарту бродил там один, по колено в воде, или сидел на высоком камне, смотрел на волны – пока жажда не начинала биться в сердце, затуманивая мысли.

Затем море отступало, обнажало дно, но оставляло память о себе. Водоросли оплетали мокрые камни, ракушки хрустели под ногами, впивались в кожу. В эти дни тысячи птиц слетались на обнажившийся берег, и от их криков и хлопанья крылье звенело в ушах.

Следом приходили и люди. Они ловили рыбу в отмелях, разбивали раковины и доставали моллюсков. Это были удачные дни для людей, время легкой добычи.

В эти дни Лабарту реже выходил к морю – кроны деревьев смыкались над ним, он блуждал по звериным и человечьим тропам.

Люди знали его – и те что жили у моря, и другие, кочевавшие вдоль реки. Он приходил в их селенья, задерживался, но не надолго, – и все видели в нем человека, считали странствующим охотником. Но разве он не был и в самом деле охотником, одиноким, блуждающим в чужом краю?

Только эта земля уже не была ему чужой. Он знал лесные тропы, время бегства и возвращения моря, знал, когда зима сменяет осень. Стал понимать речь здешних людей – туманную и холодную, напоенную запахом хвои. В его снах и мыслях она сплеталась с языком страны черноголовых, словно душа могла говорить теперь разными голосами.

Я живу здесь, пью кровь, здесь нет никого, кто бросил бы мне вызов, – шептали непрошенные мысли, и слова причудливо свивались, окрашивая друг друга. – Я хозяин этой земли.