Страница 9 из 75
Следующий день был как никогда солнечным. Первый раз за всю пасмурную весну меня разбудило пение птиц. Я проснулся раньше Виталика, встал у открытого настежь окна.
Вчера ночью не разглядел самого главного – наши окна выходили на лес. Оттого так пахло всю ночь кедровыми орехами! Я сделал глубокий вдох: воздух еще был полон ночной сыростью. Мне захотелось высунуть из окна руки: тепло пробежало по моим ладоням, добежало до локтей. Я грелся в лучах майского утра, принимал солнечные ванны.
Мне вспомнилось мое детство. Маленьким мальчиком я бегал в соседние закоулки, покупал у знакомой бабушки молоко и сметану, чтобы успеть к завтраку накормить родителей. Они рано-рано уходили работать в поле, я оставался дома с сестрой и помогал ей по дому… Мы ходили с ней в такой же, как этот, лес, собирали ягоды и грибы. Она делала себе венок из ромашек, заплетала в свои тонкие косы. Сделав еще один глубокий вдох, я почувствовал запах свежих пирогов и горячего чая. Прямо под нами была кухня.
Виталик уже проснулся. Скинув одеяло на пол, он вскочил.
«Проспали, да?».
Его и без того белый лоб засверкал, капли пота проступили наружу, словно всю ночь его мучал кошмар.
«Да успокойся ты. Лучше посмотри на эту красоту».
Виталик лениво подошел к окну. Глубоко вздохнув, не сводя глаз с воображаемой точки на горизонте, он провел рукавом рубашки по сонному лицу. И снова вздохнул.
«Пирогом пахнет».
«Ты на лес посмотри! Свобода какая, чистота…».
Виталик сделал еще один вдох и тут же выдохнул.
«Да, красиво, ты прав. Тихо так», - прошептал он.
Я стараюсь не замечать страдания людей. Нет, я не бездушный. Человек всегда проявляет слабость, встретившись лицом к лицу со страданием другого. Ведь есть хорошее слово – сострадание, означающее соучастие и сопереживание. Понять чужую проблему – значит пережить ее самому и не сломаться. А я не могу. Ломаюсь и поэтому не могу. Я хлопаю товарища по плечу и говорю, что все образуется. А сам ухожу от проблем. Они сильнее меня.
Виталик, видимо, знает это. А, может, знает и кто-то еще. Но перед ним почему-то мне особенно стыдно. Я знаю его с самого первого курса, он дорог мне как друг и товарищ, как однокурсник и сосед по комнате. А я не могу помочь ему и убиваю сам себя.
«Все хорошо?» - спрашивает Виталик, поймав мой пустой взгляд.
«Да…да, хорошо, - отвечаю я. – Все будет хорошо».
А сам не верю в это.
Мое уныние не разделит сегодня никто. Еще бы. Герои вчерашнего дня, наше поэтическое трио, было окружено чрезмерным вниманием. Не было ни одного в нашем курсе, кто бы ни поинтересовался творчеством молодых поэтов. Каждый требовал отрывочек, маленький отрывочек. Но Лукерий настрого запретил им хвастаться. Мало ли, вдруг это единственные строчки во всем их поэтическом арсенале.
Я не подходил ни к одному. С Прохором мы не были даже знакомы, хоть и не раз пересекались в Овальном и на кухне. Он был человеком довольно замкнутым и не имел друзей. Общались с ним только одногруппники из А-курса: он помогал им. Из-за своей полноты спортом Прохор не увлекался, не гонял с мальчишками в футбол, оттого и много ел. С девушками, как говорится, «замечен не был». Хотя теперь…Теперь его будет окружать не один десяток симпатичных гимназисток. Прошелся слух, будто бы вчера директора и наше трио наблюдали в компании молодых особ приятной наружности, причем за пределами лицея. Об этом говорили шепотом. Но говорили. А просто так говорить не будут. Тем более, что наш Степан Богданович не раз попадал под сомнение в связях с ученицами соседской женской гимназии. Всячески их отрицая, он, тем не менее, ни разу пойман не был. В отличие от Ковальджи.
Кирилл не стеснялся своей непостоянности и влюбчивости. Его не могли не любить девушки. Богатые родители обеспечили ему наилучшие условия для учебы. Мы называли их «привилегиями»: непосещение лекций, странные дружеские отношения с преподавателями вызывали у нас подозрение. Кто бы подумал, что в таком «подарке жизни» откроются высокие таланты. Мне безумно хотелось прочитать его работы.
Уже в классе я встретил Солтана. Он ждал меня. Пожав руку, горячо заговорил:
«Ты представляешь, этот горе-поэт так и не дал мне почитать свои стихи! Я его полночи уговаривал. Он отвернулся к окну и пишет, пишет, пишет. Воровать, конечно же, плохо, но, сказать честно, желание было!».
Я усмехнулся.
«Может у него ну очень личная поэзия».
«От друзей нельзя скрывать свои таланты. Ведь мы на то и друзья, чтобы помогать друг другу. Где помочь, а где посмеяться над их глупыми стишками».
Нас услышали лицеисты из соседних парт. Все засмеялись. Да, день для них начался очень даже хорошо. Но, видимо, не для меня.
Снова ухудшилась погода. Заскучали преподаватели, лениво рассказывая нам о дифференциации волн, походе Александра Невского и ионах серебра. В голове смешалось все. Хотелось поскорее в свою светло-зеленую комнату. Не радовали даже картины в Овальном: за эти дни я насмотрелся на них достаточно.
Быть может, мое настроение смог бы поднять пирог, что звал нас своим ароматом еще с самого утра. И я уже собрался идти на кухню, как меня чуть не сбил с ног Лешка – сын нашего почтового Никанора, подменяющий отца по возможности. На вид ему никто не давал более тринадцати лет, но для своих пятнадцати он был уже достаточно умен, хоть и излишне активен и прозорлив. Его помятая рубашка выдавала в нем не своего, не лицеиста: но никто не мог его выгнать, все знали о подработке за отца, и лишний раз давали ему разные угощения и шмотье. Он искренне улыбался и краснел. Славный малый.