Страница 7 из 16
– Раскатала губу! – рассмеялась Нюська. – Почету захотелось? Ты сначала Лельку Гордееву переживи!
– А она что?..
– Она то. Правда, не выходит почти и роды не принимает. Но живая, шо та вошь у тебя на косынке. И такая же черноротая.
– О, ну так это мы можем исправить, – приосанилась Ривка.
– Это как же?
– Да я тут в горфинотделе прикинулась бодрой и молодой и записалась в бригаду домохозяек – чистить дворы от грязи и мусора и завалы расчищать. Так что рот трапочкой и ей, и Макару могу протереть. Он, кстати, не подох еще от пьянки?
– Да что с этим клещом станется! Отсиделся не пойми где и явился как герой-партизан. Видели мы, как он по винным погребам партизанил!
– Да, кстати, Нюся, ты бы тоже взбодрилась – в финотделе говорили, шо с четвертого июня уже заработают «Лондонская» и «Красная» для иностранных турыстов. Может, вспомнишь молодость и подзаработаешь?
Нюська замахнулась, а потом схватила Ривку за седую голову и прижала к груди:
– Ах ты ж язва старая! Как же мне тебя не хватало! Не, ну а шо – вместе пойдем! Тем более что и рестораны пооткрывали, и в Горсаду концерты с таборными песнями обещают. А то мы просто жить без них не можем! Гостиницы для иностранцев – это, конечно, самое важное, шо прямо первым надо открыть!
Нюська зря ворчала. Вместе с ресторацией на Карла Маркса и стадионом «Динамо» открыли продовольственные и хлебные магазины, уже в июне запустили два трамвая и отремонтировали скважины подачи воды. Правда, самыми первыми после освобождения открыли почтовое отделение и авиасообщение с Москвой и Киевом. И Женя теперь каждый день с трепетом ждала новостей от Петьки и мамы.
Боря все шел и шел в полузабытьи, голодный, с распахнутым, как у рыбы, ртом и треснувшими губами. Сумерки вдоль железнодорожной насыпи вытекали из-под ног длинными синеватыми пятнами, как будто кто-то во дворе на Мельницкой плеснул из ведра на плиты водой, и побежали к решетке темные сужающиеся пятна…
Вайнштейн, накренясь, со свистом выдыхая воздух, пытался догнать, наступить на край этого прохладного пятна, а потом тени растеклись Черным морем по степи, и он сбился с курса. За упавшей ночью Борька, плохо соображая от обезвоживания и усталости, давно отошел от рельсов и брел по степи, пока не рухнул без сил.
Проснулся от тычка сапогом в спину и спросонья выругался. Пинок повторился – Вайнштейн, придя в себя, резко вскочил, выдернув из потайного кармана выкидуху.
Перед ним, судя по одежде, был азиат в засаленном халате. Он стоял против солнца – лица не рассмотреть.
Первый обжигающий удар хлыстом выбил оружие из рук, второй – сбил ослабевшего Борьку с ног. «Узбек» присел, двинул Вайнштейна в ухо, так что тот выключился, перетянул ему руки и неожиданно легко закинул на низкорослую лошаденку. Борька болтался кулем на лошади и вспышками снова видел море. На этот раз невыносимо красное – маковые лепестки трепетали под порывами ветра, и было их до горизонта.
В полузабытьи он слышал какие-то голоса, один, начальственный, пробасил сипло:
– Скидай его пока что в кошару, не ровен час тиф или еще что, вон как губы-то обметало, сдается мне, лихоманка у него. Накажи стряпухе кормить с отдельной плошки и с другими не смешивать. Посмотрим, что да как, потом решим. Да развяжи ж его и напои вволю, видишь, совсем худо ему.
– Якши, хужайин (хорошо, хозяин), – ответил Борькин спаситель и, отведя лошадь в сторону, совершенно бесцеремонно скинул связанного Вайнштейна с коня на глинобитный пятачок перед сараем из прутьев, обмазанных обсыпающейся глиной.
Падение было очень болезненным, так как тело Борьки за долгую дорогу онемело, а связанные и потому занемевшие вконец руки и ноги не позволили хоть как-то смягчить удар о твердую площадку.
Он взвыл от боли и разразился такой долгой матерной тирадой, что в хозяйском дворе стих шум.
– Это кто ж там так затейливо маму и папу моего объездчика крестит и имеет направо и налево?.. – послышался тот же густой начальственный голос, в котором явно звучали веселые нотки. – Зря стараешься, гость дорогой, он все равно доброй половины слов твоих не понимает… Так что прибереги свой богатый запас до другого раза.
Но последней фразы Вайнштейн не услышал – он снова впал в забытье.
Очнулся он от того, что кто-то вливал ему в рот тонкой струйкой холодную воду. Жадно захлебываясь, он начал глотать живительную струю.
А потом, ощутив на лбу влажную ткань, снова отключился.
Сколько продолжалось путешествие в мир беспамятства, трудно сказать, много раз потом Борис вспоминал эти качели – холщовый холод на лбу, спасительная струйка холоднющей воды на растрескавшиеся губы – и опять забытье, и опять ткань – ручеек – сон…
Но как-то потихоньку болезнь отступила, и в один из дней Вайнштейн явственно стал слышать разговоры людей на улице и почти понимал, что происходит за плетеной стенкой его убежища.
Там шла обычная сельскохозяйственная жизнь – знакомые звуки однозначно подсказали, что рядом есть кузница, конюшня, и много людей постоянно что-то привозят и увозят.
Отгадка, кто чем занят и что происходит, пришла к нему сразу, как только он, шатаясь от слабости, попытался выйти из своего пристанища. Связки головок мака под навесами, множественные стеллажи и несколько огромных котлов с тлеющими под ними углями – вполне достаточно, чтобы оценить масштаб и ассортимент кустарного опийного производства.
Вайнштейн наркотой не барыжил – не дорос по молодухе, когда возможности были, но процесс еще по жирным двадцатым и первым крымским вояжам знал неплохо.
Он сразу заметил все просчеты в примитивной технологии и моментально прикинул процент потерь при таком корявом процессе выпаривания опия-сырца.
– Эх, село оно и есть село… Это ж сколько срубить на этом можно при должной очистке, а не этих казанах закопченных… Сумасшедшие же деньжищи!!! Да, пожалуй, даже выгоднее золота и камушков будет… – пробормотал он себе под нос. А в голове у него уже моментально выстроились возможные варианты и комбинации. Хищно улыбнувшись, Борька перечислил все свои козыри, что жизнь снова сдала ему: самое главное – жив и почти оклемался, объездчики на плантации не убили, лечили, кормят, значит, я зачем-то нужен им, в общем, еще побарахтаемся…
Через два дня его приодели в ношеный, но чистый халат и привели на прохладную веранду хозяйского дома.
Вопреки местным обычаям, стол, за которым сидели четверо возрастных крепких бородатых мужиков славянской внешности, был на высоких ножках и овальной формы, перед ним три стула с высокими деревянными спинками и подлокотниками, четвертый – попроще, без подлокотников.
Для гостя моментально был поставлен такой же, без подлокотников, и последовало приглашение к столу.
Одновременно было подано нехитрое угощение и, после молитвы, произнесенной, как Вайнштейну показалось, с излишним пафосом, все приступили к трапезе.
Он, сдерживая себя с трудом, старался не хватать со стола, ведь точно знал, что к нему присматриваются, оценивают каждое его движение. Не укрылось от него и с каким вниманием смотрели все, как будет положено крестное знамение после молитвы хозяйской «Отче наш». Изучают – значит… просчитывают…
Мозг Бориса считал варианты, как в былые времена: трое примерно одногодки, бороды лопатой, черкески старенькие, но опрятные, серебряные газыри начищены, серьга в правом ухе – последний в роду, по казачьим обычаям. Да и морды, хоть и дубленные солнцем дочерна, но глаза вылиняло-голубые, да и бороды с рыжиной.
Четвертый же – явно чужак в этой компании, но очень близок, судя по положению за столом, хотя и не ровня. Одет опрятно, халат атласный, под ним вполне славянская косоворотка. То, что за стол общий посадили, так нет тут никакого почета – у казаков всегда и хозяева, и наемные работники, и гости за одним столом харчевались. Традиция такая…
Ладно, решил он, есть кое-какие козыри в руке, а пока поем вволю, там побазарим, и пойму, кто чем дышит..