Если она полюбит

— Если бы я был виноват, то зачем, черт возьми, пришел сюда и принес героин? Насколько знаю, вы даже не считали смерть Карен подозрительной до вчерашнего дня.

Мозли откинулся назад, и взгляд его был ледяным.

— Но вы ведь уже не первый раз это делаете, не правда ли, Эндрю?

— О чем вы?

— Да ладно. Не делайте невинный вид. Мы просмотрели записи о вас в базе данных.

Дверь открылась, и другой полицейский, одетый в штатское, заглянул и сделал Мозли какой-то знак.

— Простите, — детектив-констебль прервал разговор, и они оба с Джонс вышли из комнаты, оставив меня в полном шоке.

Потому что я вдруг понял, о чем говорил Мозли.

Воспоминание было настолько болезненным, что я его почти вытеснил из памяти, запер где-то в глубине сознания. Иногда оно просачивалось в мои сны, и я просыпался в ужасе и конвульсиях стыда. Но днем воспоминание это оставалось прочно спрятанным.

— Это было так давно, — сказал я тихо, словно обращаясь к пустой комнате.

Сидя в комнате для допросов, в состоянии похмелья, слабый и усталый, я был уже не в силах удерживать это воспоминание под спудом. Крышка потайного ящика открылась, и — как осы из гнезда — образы вылетели оттуда и с гудением заполнили мою голову.

* * *

После смерти родителей, когда мне было шестнадцать, а Тилли — четырнадцать, я жил в Гастингсе у дяди Пита (брата моего отца) и тети Сандры, вместе с их детьми. Их дом стоял в нескольких милях от побережья. Кузина Мишель была моей ровесницей, а ее брату Доминику исполнилось тринадцать. Тилли находилась на лечении в больнице Стоук Мандевиль в отделении для пациентов с травмами позвоночника. Мы посещали ее по выходным и для этого ехали на машине до Эйлсбери. Каждая такая поездка вызывала у меня приступ паники. У меня перехватывало дыхание, когда рядом с машиной оказывался грузовик. Каждый раз мне приходилось буквально тащить самого себя в автомобиль подобно тому, как собаку на поводке тянут к ветеринару. Дядя Пит, деловой лысеющий банковский менеджер, обладал эмоциональностью аквариумной рыбки и твердо верил, что главное — взять себя в руки и преодолеть свой страх. При этом через некоторое время — вероятно, под влиянием тети Сандры — он все же смягчился, и мы стали ездить к Тилли поездом. Но мне приходилось терпеть его нравоучительные замечания по дороге, хотя это было лучше, чем регулярные поездки на машине.

Поскольку Гастингс и Истбурн находятся всего в получасе езды друг от друга, первоначально я собирался вернуться в прежнюю школу, чтобы получить документы A-уровня. Но в первый же день понял, что не смогу выдержать жалостных взглядов и сочувственных слов своих знакомых. Во время обеда я сидел один, тщательно пережевывая пищу, вкус которой не чувствовал, и ощущал невидимое поле вокруг себя. Несколько старших девочек из шестого класса подошли, чтобы побеседовать со мной, как будто я был домашним питомцем, за которым надо ухаживать. Это превращало меня из обычного человека в некое воплощение грустной сиротки. В итоге я тем же вечером объявил Питу и Сандре, что не смогу вернуться в прежнюю школу. Через неделю меня зачислили в колледж Гастингса, где никто не знал моей истории. Я был просто еще одним странным подростком. Я не рассказывал никому из новых друзей о родителях или сестре. Когда они звали меня куда-нибудь в выходные, я придумывал предлог для отказа — например, говорил, что подрабатываю. Я придумал легенду, что раньше учился в частной школе в Лос-Анджелесе, где отец работал в киноиндустрии, а мама была актрисой в не слишком известной «мыльной опере», но меня отправили в Англию, чтобы узнать о Старом Свете. Никому в голову не пришло спросить, откуда у меня сассексский акцент; ведь легко жить во лжи, когда все вокруг вас — неуверенные в себе подростки. Так я обнаружил, что сочинение историй позволяло мне убедить самого себя, что реальная жизнь не так уж и ужасна. Я пристрастился ко лжи. И даже начал верить в свои вымыслы — так легче было жить, не испытывая мучительной боли. Было приятно думать, что мои родители живы и благополучно существуют где-то в Голливуде.

Единственные, кто знал о моем прошлом, были родственники, хотя мне была ненавистна мысль считать их своей «новой семьей». Многое меня просто раздражало. Дядя Пит и его скучные россказни, тетя Сандра и ее кулинария, непохожая на еду, приготовленную мамой (начнем с того, что она брала неправильное мясо для пастушьего пирога), Мишель, которая была намного круче меня и которую взрослый бойфренд, байкер, каждый вечер увозил кататься по набережной. Но главное — Доминик. Именно воспоминания о Доминике заставляли меня стыдиться. Я не видел его более десяти лет. И уверен, что если он встретит меня сегодня на улице, то наверняка спрячется. Однажды, когда Пит или Сандра умрут, нам придется вместе побывать на их похоронах. Перспектива эта спрятана в глубине моего сознания вместе с этими воспоминаниями.

Во многих отношениях Доминик был типичным тринадцатилетним мальчишкой. Прыщи, неуверенность в себе и пристрастие к «плейстейшн». Но еще у него была легкая степень аутизма. Блестящий в математике и шахматах, но хрупкий и мучительно застенчивый, он едва справлялся с социальной жизнью школы. Я не совсем уверен, имел ли он статус ученика с особыми потребностями, и вообще — существовали ли такие вещи в те дни. Я-то был слишком увлечен своими проблемами, не прислушиваясь к разговорам тети и дяди. Все, что я знал: Доминик заставлял меня чувствовать себя неудобно и дискомфортно. Он задавал вопросы, на которые я не хотел отвечать, вопросы об аварии, о том, какой звук слышишь, когда попадаешь под грузовик, знаю ли я скорость автомобиля в момент столкновения, помню ли, как перевернулся наш «нисан» и насколько громко кричала Тилли. Сейчас я думаю, что он пытался построить математическую модель, найти способ понять, как это случилось. Однако эти вопросы, даже спустя несколько месяцев после катастрофы, вызывали у меня жгучее желание ударить его. И я избегал его, как только мог. Ведь я никого не хотел бить и никогда не любил злобы и стремления к насилию. Я никогда не был таким.

После аварии мне был назначен консультант-психолог, с волосатыми ноздрями, который хотел, чтобы я поговорил с ним о своих чувствах. Я попробовал. Но только поначалу. Вскоре я перестал быть с ним откровенным и не рассказывал ему о грусти, страхе и гневе, которые нападали внезапно, когда я ждал зеленого света на переходе или когда задевало неуместное слово — нечто вроде вопросов Доминика. Я притворялся, что со мной все в порядке, и пытался убедить его в этом. Лгал ему, рассказывая то, что, по моим представлениям, он хотел услышать. Для этих целей я успешно использовал слова и обороты из документального фильм о посттравматическом синдроме, который увидел по телевизору.

Я был честен только с Тилли в тех редких случаях, когда мы оставались наедине в больнице, а остальная «семья» шла в столовую, и только медсестры иногда заходили, чтобы сделать Тилли укол или провести другую процедуру. Мы говорили о маме и папе, о будущем: Тилли будет поправляться, а я буду присматривать за ней. Она собиралась стать паралимпийским спортсменом. Она держала меня за руку и плакала, а я шептал ей слова утешения, горько жалея, что на ее месте нахожусь не я.

В череде притворной жизни в колледже и лжи, которую я выдавал консультанту, визиты к Тилли были единственным настоящим, краткими моментами реальности, которые позволяли держаться за свое истинное «я».

Приближалось Рождество, и мы договорились о посещении Тилли и о том, что останемся на ночь в Эйлсбери. Я отчаянно и с нетерпением ждал этого события, воспринимая его как поворотный момент в нашей жизни, как день, когда я начну возвращаться к счастью.

Но затем дядя Пит объявил, что поезда в канун Рождества будут «кошмаром» и нам придется ехать на машине. Я умолял его ехать поездом. Поскольку мы давно уже не совершали автомобильные поездки, в моем воображении они приобрели статус чего-то мифически ужасного.