Страница 20 из 24
Уже сами по себе эти сосуды представляли большую ценность. Но Поликсена дала понять, что это еще не все.
Она подвела меня к третьему справа голубому фаянсовому кувшину.
Я наклонил факел и увидел на дне тусклый серебряный блеск.
– Древние деньги, – глухо сказала Поликсена. – В виде брусочков. Я не знаю, сколько это будет в пересчете на нынешние драхмы… но, наверное, много.
Я усомнился, что особенно много; тем более, что остальные кувшины оказались пустыми, как я проверил. Но Поликсену, конечно, можно было поздравить с такой находкой!
– Ты кому-нибудь об этом сказала? – спросил я.
– Нет, – Поликсена покачала головой. – Это будет мое приданое. Когда ты посватаешь меня.
После этого она сама поторопила меня – мы быстро покинули холодное неуютное подземелье; а потом Поликсена привела меня на тот двор, где вчера мы так много сказали друг другу.
Мы перекусили, сидя на ступеньках: Поликсена взяла с собой тонкие белые лепешки, в которые были завернуты ломти сыра с зеленым луком, и пару яблок. Еду мы запили простой водой.
Я видел, что теперь Поликсене, как и мне, не хочется здесь задерживаться; и порадовался. Но когда мы встали, девочка вдруг сказала:
– Погоди.
Она положила руки мне на плечи и попросила:
– Поцелуй меня.
Сердце мое чуть не выскочило из груди. Но я не ощутил того, что вчера, – пугающей звериной страсти, с которой я мог бы не совладать; я испытал священную радость единения… Как будто боги уже благословили наш союз. Я склонился к Поликсене и коснулся губами ее приоткрытых от нетерпения горячих уст.
Потом я велел:
– Идем домой.
На сей раз она безропотно подчинилась, и мы направились к выходу из дворца. Я еще затруднялся в поиске пути, но Поликсена больше мне не подсказывала; и кончилось тем, что мы выбрались наружу с противоположной стороны, там, где в стене зияла большая брешь.
Мы вернулись домой довольно рано. И я сразу пошел к хозяину, который оказался у себя, – сидя за письменным столом, Критобул проверял какие-то счета на глиняных табличках.
Я вежливо кашлянул и окликнул его; и миноец сразу повернулся ко мне.
– Что ты хочешь сказать, Питфей?
– Я хочу… поблагодарить тебя и сразу рассчитаться, господин, – ответил я. – С твоего позволения, я задержался бы у вас еще на день или два… я хотел бы побывать в самом городе и побродить по рынкам. Я заплачу заранее, чтобы между нами не было недоразумений.
Мореход несколько мгновений смотрел на меня, прищурившись… как будто знал, что я хочу получить из его дома гораздо больше, чем смею сказать; но потом невозмутимо кивнул.
– Как пожелаешь, мальчик. Давай сочтемся.
Он взял с меня самую скромную плату – но все же взял, чтобы я не чувствовал себя нахлебником и обманщиком.
– Я уже нашел для тебя корабль, на котором ты можешь добраться до Египта, – сказал он, как бы между прочим. – Он отходит как раз послезавтра.
Я снова поблагодарил его. И мне показалось, что Критобул понял все о наших с Поликсеной прогулках… Это был умный человек.
На другой день я с утра пораньше отправился на кносский рынок – но теперь уже один. Критобул сам показал мне дорогу.
– Надеюсь, найдешь то, что тебе понравится!
Мне самому ничего не было нужно; однако я долго выбирал подарки матери и Гармонии. В конце концов, я купил Эльпиде большую красивую шкатулку для хозяйственных надобностей, а сестре синие стеклянные бусы. Ничего, что напоминало бы о минойском владычестве, я в торговых рядах не увидел – обычный греческий рынок, такой же, как у нас в Линде. И преобладали в Кноссе действительно рослые греки-дорийцы, в привычных глазу строгих хитонах и гиматиях.
Сделав эти покупки, я не ушел. Осталось выбрать подарок той, которая возлагала на меня самые большие надежды…
Поликсене я купил пару браслетов – из переливчатого красно-зеленого сердолика.
Моя невеста очень обрадовалась подарку – и протянула тонкие руки, чтобы я сам застегнул браслеты: как будто просила надеть ей оковы.
Но затем вдруг серьезно сказала:
– Ты должен дать мне еще кое-что.
Я растерялся; а потом увидел, что она уставилась на мой оберег. Я вспылил.
– Ты что! Это же дар моей матери, я семь лет ношу его не снимая!
Глаза девочки так и вспыхнули при этих словах. И она не отступилась, услышав, как дорога мне эта вещица.
– Ты должен отдать мне его на хранение. Как ты не понимаешь? Это солнцебык, бог минойцев… и он привел тебя сюда, ко мне! Пусть останется у меня, пока ты не вернешься… твой бык будет по-прежнему оберегать тебя, и его сила только умножится.
Она накрыла своей рукой мою руку, которой я пытался защитить фигурку быка; а потом мягко разжала мои пальцы.
– Это будет самая моя большая драгоценность, Питфей.
Вдруг мне стало совестно. Я не мог отдать Поликсене эту подвеску – такую безделицу, в конце концов… а она отдавала мне все свое существо!.. Я был еще молод для брака – но понимал, как много брак значит для женщины.
Я благоговейно снял свой амулет – и хотел надеть на шею Поликсене; но она отвела мои руки.
– Нет, это только твой хранитель. Я положу его в шкатулку, под замок.
На другой день я отправился в путь. Я так ничего и не сказал Критобулу и его жене… я понимал: если Поликсена сочтет нужным, она признается сама. У нас было впереди еще несколько лет, чтобы созреть для брака: и я намеревался сдержать свою клятву верности.
Критобул проводил меня в порт и сам посадил на корабль, который шел до Навкратиса. Я помахал ему, вглядываясь в берег, – и стоял у борта, пока невысокая фигурка в голубом одеянии не пропала из виду. Но когда я перестал различать лица в толпе провожающих, то испытал облегчение.
Это одиночное плавание уже не было для меня в новинку; и теперь я не думал о том, чтобы тешить своим искусством матросов и гребцов. Мои мысли долго занимала Поликсена, дочь персидского военачальника, – и сладостное, будоражащее душу предвкушение нашего с нею будущего.
Лишь иногда я ощущал пустоту в груди – там, где всегда висел мой золотой бычок; и непроизвольно ощупывал грудь. Как будто Поликсена взяла у меня в залог мое сердце! Что я скажу матери, когда она спросит, куда я подевал ее дар?..
Только правду. Иного не дано!
А потом я начал думать о Египте и о моем друге, к которому теперь плыл. В его жизни, наверное, тоже столько всего произошло за эти годы!
Я сошел в Навкратисе – и там почти безбоязненно остановился в знакомой гостинице. Исидору или его родителям я писать не стал: лучше было поостеречься.
Я нанял лодочника-египтянина, сносно говорившего по-гречески, – он взялся отвезти меня до самого Коптоса: хотя подозрительно посматривал на меня, узнав, что чужеземец собрался путешествовать так далеко на юг. Однако я обещал щедро заплатить. И я не боялся этого человека: потому что он был один против меня, с моим отягощенным посохом…
Мы плыли много дней – я изнывал от зноя и нетерпения. И, наконец, мой перевозчик сказал, что близится Коптос.
Увидев знакомые кубические и пирамидальные дома, правильные искусственные сады пустынного города, я был счастлив. Как будто вернулся в страну детства! Я быстро расплатился с лодочником и, подхватив свою котомку, выпрыгнул на берег.
Дом моего друга я отыскал сам. И там меня ждало сразу несколько потрясений.
Исидор еще не женился, как я опасался, – но когда он вышел ко мне, я сперва принял его за жреца. Он превратился в высокого и привлекательного юношу; но теперь голова его была выбрита, и брови тоже, на лице – никакой краски. И на нем были непривычные синие одежды.
Он очень удивился и обрадовался, узрев меня; бросился ко мне, простерев руки, как бывало… однако тут же возобладала привычка к сдержанности, приобретенная годами.
И я догадывался, что означает синий цвет его платья…
– Ты один? – спросил я. – Где бабушка и твой отец?
Лицо Исидора омрачила глубокая тень.
– Они оба готовятся отплыть на Запад, – ответил молодой египтянин. – Я теперь в трауре по отцу и по матери, брат.