Страница 18 из 20
Расстройства в сознании элит и масс часто связаны с социальной дифференциацией и вертикальной мобильностью. Ницше говорил о «восстании рабов», Ортега – о «восстании масс». У нас тоже явно что-то такое восстало…
Травмы детства, когда формируется естественный для этого возраста «нарциссический пузырь» с преувеличенным значением оценки и самооценки – классика возрастной психопатологии. Ребенка могут избыточно хвалить и поощрять за успехи или, наоборот, чрезмерно наказывать за неудачи разными приемами воспитательной обструкции – осуждением или невниманием. Так формируется самооценка «Я – хороший» с нормальным или завышенным инстинктом успеха – либо задатки комплекса неполноценности, порождающего особо несчастных нарциссов.
Далее все зависит, во-первых, от умеренности мер воспитания со стороны родителей и окружения, а во-вторых, от соответствия или несоответствия обстоятельств жизни и реальных способностей личности уже закрепленным нормам признания. Крайние случаи: легкомысленный гений («Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь») либо, наоборот, посредственность с безбожно задранными представлениями о себе. Как поступают с гениями, известно; хуже, когда «заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду» (Хосе Ортега-и-Гассет). Никакого яда не хватит.
Ранее (в статье про «наше трудное детство») речь шла о революционных сломах, когда социум политически рождается заново, в остальном оставаясь взрослым или дряхлым. В этом плане новорожденное постсоветское общество получило от жизни достаточно, чтобы адвокаты и психиатры оправдывали его расстройства тяжелой наследственностью и влиянием среды (когда-то великий Плевако одним образом «жертвы обстоятельств» выигрывал процессы с неоспоримым обвинением).
Но такое же рождение заново с муками и трудами взросления бывает и в индивидуальных биографиях. Что-то очень резкое происходит с призванием и работой, в любви, в отношениях с партнерами, друзьями, близкими – и хорошо поживший человек вдруг запускает новый раунд самоидентификации и самооценки. В этом смысле «детские» травмы в течение взрослой жизни можно переживать неоднократно, всякий раз получая новые мотивы для саморазвития или, наоборот, для обиженной деградации. Человек оказывается в ситуации «взрослого новорожденного», которому вновь предстоит пережить счастливое или трудное детство со всеми последствиями для переформатирования психики. В такой акцентуации комплексы неполноценности могут либо вскрываться, выходя из латентной фазы, либо получать совсем новые травмирующие импульсы для формирования будущего полноценного нарцисса.
В политических хрониках «обратные билеты до детства» вполне обычны. Режимы и социумы легко впадают в нарциссическое младенчество от старческой деменции.
Истории обществ с хроническими отклонениями могут и вовсе описываться циклами повторяющихся переходов старческих комплексов в детские и наоборот. Распространенный случай – переход из старой политической модели в новую. Дряхлеющий социум впадает в детство, перерождается со всеми положенными в таких ситуациях «нарциссическими пузырями», а затем либо нормально взрослеет, либо через два-три десятилетия снова впадает в старческий маразм с обострением эгоизма, нетерпимости и болезненной фиксации на отношении к себе. «Это состояние (раннего маразма. – Forbes) отмечается нежеланием меняться. Человек придерживается одного образа жизни и превращается в ригидного, негибкого; начинает проявлять нетерпимость к инакомыслящим. У таких людей возникает ностальгия по ушедшему, несмотря на то, что оно было убогим».
В приведенном фрагменте все банально, кроме одного: это из работы по возрастной психиатрии или про политическую реальность «за окном»?
Бред величия с болезненной реакцией на критику в наших условиях наблюдается в хорошо узнаваемых, хотя и очень разных типажах. Внешне нарциссы схожи, но в этиологии, течении и лечении расстройств здесь часто вовсе ничего общего.
В политике различия настолько глубоки, что формируют встречные потоки. Нарциссы «всплывающего» типа поднимаются на поверхность снизу, компенсируя личное убожество интимной связью с блистательным великолепием целого – военным, историческим, духовным. Представители «тонущего» разряда, наоборот, вполне осмысленно и расчетливо заныривают в упадочный нарциссизм за деньгами, положением и славой, симулируя общее расстройство, но в приватном общении весело и зло заушая «весь этот бред и кич».
Выставочные образцы таких типажей наблюдаются в разных средах – на телевидении и в парламенте, на премьерах и вернисажах. Они опознаются по сравнительно легким (или тяжелым) формам нарциссических расстройств с осложнениями клинического морализма.
План «восстания серости» отработан веками, описан в хрониках и в классической литературе: чем ничтожнее адепт сам по себе, тем ослепительней образ великой и вечной славы, глашатаем которой он назначает себя по зову большого сердца и велению мелких комплексов.
У нас это приобретает черты явления. Продвижение наверх провоцирует посредственность на суетливое и явно лишнее, скандальное самовыражение. Соратники спешно постановляют «ограничить публичную активность» пациента, но страна
уже радостно обсуждает, что Суворов сказал Чацкому у Лермонтова. Точно так же до этого она обсуждала, на каком языке народы читали Писание, что сталинская прокуратура выяснила про заметку «Красной звезды» о 28 панфиловцах, какими подвигами отличились князь Владимир и царь Иван IV Грозный. Особенно доставляет, когда дело ведут фигуры ренессансного типа: диссертации, книги, основы концепций, фильмы, монументы и очень много интервью. Завершает комплекс self made особо методичное оформление собственных достижений не менее скандальными дипломами и мантиями.
Все это уже стало массовым поветрием, прямо девальвирующим цеховые процедуры инициации и признания, а косвенно – институты науки, искусства, культуры. И дискредитирующим саму власть – особенно когда нарциссизм второго эшелона затмевает высшее звено, откровенно используя наше общее руководство в своих личных целях.
Лучшие образцы возбуждают низовую активность: серое начинает выползать изо всех щелей. Антропология новой идейности показывает, что особо знойные ревнители идеалов часто либо просто убоги, либо измучены завышенными претензиями. Борьба за чистоту всего выстраивает психические защиты и компенсации; люди упиваются высокой, хотя и самопровозглашенной миссией, не в силах скрыть, насколько они в этом подвижничестве сами от себя без ума.
И это не спрятать: упоение публичностью сквозит в самой форме такого самовыражения, в эстетике и характере действия. Тень нарцисса маячит во всех резонансных акциях защиты традиционных ценностей, общественной морали и религиозных чувств. Независимо от истинных переживаний, которые можно и нужно уважать, сами жанровые формы и приемы постановки подчеркивают во всем этом акционизме не гнев и муку, а гипертрофированный катарсис – счастливое самолюбование участников представления (иначе были бы иные драматургия и режиссура, костюмерия и бутафория). Подача себя здесь всегда продуманна и эстетична, как в психической атаке каппелевцев из «Чапаева».
Мизансцену перед фотовыставкой надо было специально спроектировать: «однообразная красивость» офицерского строя на фоне серой, рыхлой толпы эффектно выделяется ярким маскировочным камуфляжем. Борцов с детской порнографией в художественных экспозициях вынуждают демонстрировать редкую склонность к взрослому эксгибиционизму, но уже в политической эротике: обычно люди так не заголяются со своими интимными переживаниями при виде совершенно эстетских изображений.
Строго говоря, вся секта «моралистов последнего дня» – скромные эпигоны концептуальной эстетики Pussy Riot, «Войны» и «Ленинграда», всего арт-акционизма от Отто Мюля до Олега Кулика. Элементы нарциссизма вообще свойственны концептуальному и contemporary – перформансу, хэппенингу, инсталляции, особенно если они вандальные, с обливанием людей и порчей ценного имущества. Здесь слита воедино вся мега-культурная традиция смешения верха и низа, от Средневековья до постмодерна, от карнавала до прикола, от Рабле и Бахтина до Вениамина Ерофеева и Михаила Ефремова. Проблема лишь в том, что в настоящей культуре эта традиция всегда была неформальной и нонконформистской, заточенной против официоза. Когда же профанное начинает обслуживать сакральное, получается санкционированное, упивающееся безнаказанностью и весьма самодовольное хамство.