Страница 9 из 15
На нутряном свином жиру тётушка нажарила огромную сковородищу картошки. Жиру она так много положила, что картошка не жарилась, а варилась в нём.
– Ну как там Москва? Шикуе?
– Да-а…
– Зараз хоть шо из продуктов явилось… А то… Ну бесновати коммуняки! За семьдесят годив зробылы нам полную голодную жизню. Выкинут ли прелое пшено иля вонючую ливерку – очередяки ну! Драки! Штурм Зимнего!.. Тилько шо без выстрела «Авроры»… Коммуняки думали, шо с лодырями та с мордохватами зроблють гарну жизню. И не дотумкали своей неотремонтированной бестолковкой, шо «добро должно быть с кулаками… в крайнем случае с середняками!»
За картошкой она прочитала моё письмо и кинула его на подоконник:
– Значит, Толик, за песнями приихав? Я и не знаю, шо те сказать… Я ж над покойником причитаю – сама не помню шо…
– Это как?
– Я и сама не знаю, откуда ко мне слова бегут. Они бегут на язык, спотыкаются. Я тольке успеваю прокрикиваю. А спроси минутой посля, я и не скажу, чего я выла-говорела…
– Вот маму хоронили… Вы дома, потом на машине, потом уже на кладбище причитали… Можете повторить? Я б записал…
– О не! Прийшло и гэть ушло! В скрыньке, – она постучала себя тяжёлым крюковатым пальцем по виску, – ничегошеньки не осталось. Пуста…
– Ну и… Тут песня пострашней…
Я достал из портфеля и отдал тётушке ворох бумаг.
Тётушка сразу же накинулась читать их вслух:
Прочитала, горько покачала головой. Хотела что-то сказать, но я опередил её слова:
– Протокол длинный. Смотрите следующие листы. Я сам выписывал…
– Горько всё это читать… Ну да шо ж, – и опустила глаза на новую выписку:
– Значится: «Список военнообязанных, состоящих на учёте тылового ополчения Н. Криушанского с/с (лишенцев)
5. САНЖАРОВСКИЙ Никифор Андреевич, родился 4 февраля 1908 года, место жительства Новая Криуша.
Восстановлен в избирательных правах. (Пометка красным карандашом сделана после.)
Основание: фонд 20, опись 1, дело 5, листы 26, 28».
Молча тётушка немного передохнула, и унылая, скорбная читка продолжалась.
В спехе тётушка дочитала и облила меня пасмурно-благодарным светом:
– Ты слегчил мне душу… Теперько ты знаешь всё, и мне ани нечего от тебя прятать…
– Как же так? – недоумевал я. – За всю жизнь мама даже не сказала, что нас кулачили. Почему она скрывала это от нас? От трёх сынов своих?
– Раскулачили ваших и выкинули на спецпоселение на север за то, что ваши отказались вступать в колхоз. И это Поля скрывала не только от вас, от своих детей. Скрывала ото всех. Мне она сказала лише два года назад, як в последний раз гостювала у мене… Моя сестричка Поля хватила лиха через крайку… Не подай Господь такой жизнюки никому! В последнюю приездку всё корила себя: «Одинокая, как палец… Дура! Дура я!» – «Да какая ж ты дура? – говорю. – Бесправная… В беспросветной нищете вытащила в люди три таких хлопца! Ну! Одна подыми!» – «Сады посохли, быки подохли, а я дурой осталась… Баба без мужика – кругом дура!»
– Про какие сады? Про каких быков речь, тёть Нюр?
– А-а-а… Она наточно вам не говорела… За нею в Собацком уход нёс один парубок… Махонин… Серёга… Сбиралась за него… А тут выскочи на горизонтий Никифор. Батько ваш. Родительцы и погнались за Никишкой: «Там домяка якый! Царский! Быков четыре пары! Две лошади! Две коровы! Одна телега!.. Свои один плуг, одна борона… Земли одной надельной десять десятин да восемь арендной! Сады какие!.. Что его и гадать, жизню уживёте без сучка без раздоринки!» И свезли её в Новую Криушу под венец с Никишей. А крутнулось – ни садов, ни быков, ни Никиши. Под свой венец увела Никишу война. А Махоня посля войны в царский чин впрыгнул. С тремя хуторскими классами целыми районищами рукойводил! И в том же вашем Евдакове був бредседателем райисполкома…
Я не знал, что говорить.
А тётя продолжала:
– И наказала Поля, шоб я про раскулачку да про вашу высылку на север та в Грузинию вам ничё не болтала. Ей сверху велели молчать. Расписки про то от неё с Никишей взяли… Почти всю жизнь промучилась на чужине… А чужина немила, чужина без огня пече… Почти весь век душа в ярме… Шесть десятков лет в дрожи молчала!
– А зачем?
– А затем, шо она с Никифором щэ на севере, в Ковде, дали подписание, шо никому не скажут и никто из них никогда и на миг не вернётся сюда, в ридни места, у Нову Криушу иль у Собацкий. Колы була у мене, она вечёрами выбегала в посадку и часами крадкома выглядувала по-за деревьями на криушаньску дорогу… Зачем? А хто зна… Мож, просто кортелось глянуть хоть тайком на кого из Криуши? Та и шо там побачишь в ночи? И лише в последний наезд она насмелилась и ночью полем жиманула к Криуше. С бугра до первого света смотрела на свою Криушу. Криуша в низинке так, в долинке-ямке… Наревелась и полем, полем прибигла сестричка Поля назадки ко мне.
– Всю жизнь… все шестьдесят лет оттрястись в страхе… Сколько помню, я постоянно видел этот страх в ней. В печальных глазах вечно толклось ожидание беды. Теперь я понимаю, почему она даже запрещала записывать за нею всякие её житейские истории. Боялась, что отнесу в кагэбэрию?! Даже своего сына боялась! Как же так надо запугать человека?! Уже ж три года назад пала советская власть! СССР закрылся! Чего таиться?
– А советска власть, эта бандитка Софья Власьевна, шёлково так припугнула, шо пускай её уже и нэма, а и в гробу будешь от её ласки дрожать. Хороша… хороша советска власть, тилько дуже довго длилась… Боялась сестричка Поля за вас. Боялась, как бы вам не утворили чего… Страшен кровавый оскал ласковой властьюшки… Всю державу репрессиями гнали в коммунизм… Почитай, за так в совхозе арабили… Беломорканал, Ростсельмаш… Кто строил? Репрессированные. Та чёртова власть всю вашу семью переехала! Она як голодный волк. А волк шо наслюнит, то и отхватит да слопает! Ох, беда… Беда, как полая вода. Польёт – не удержишь… Смотри… вот ваш батько… какой ни «кулак», лишенец, а родину защищал отважисто. Рядовой, стрелок… И погиб он от немецкой пули? Да его голодом на войне задушили! Кого пометила чёрным крестом эта дорогая любящая власть – будет горячо целовать, пока не запихнёт под гробовую доску! С фронта с чем ваш батько загремел в госпиталь? С ожогом гудроном трёх первых пальцев правой стопы! Ожог был второй степени. И разве он от ожога помер? От каких-то других ран? Болезней? «Умер от истощения»! Разве, – тряхнула она листком, – не тебе это ответил на твой запрос медицинский архив Министерства обороны? Лежал батько в госпитале лёгкого ранения, и располагался тот госпиталь в сочинском санатории. Это как надо кормить, чтоб в госпитале-санатории вогнать человека в смерть от истощения? Кому ни скажи, не верят… В санатории сгас от истощения?! И смотри… Изничтожили человека и – молчок. Девять месяцев ничего не сообщали Поле. Брат отца Иван Андреевич стал разыскивать Никишу, и Ивану Андреевичу ответили, что «стрелок-красноармеец умер от болезни 16 марта 1943 года… Похоронен в городе Сочи…».
– Я тут же написал в сочинский архив. И мне ответили, что «в списках воинов, умерших от ран и захороненных на Завокзальном кладбище г. Сочи, значится под номером девятьсот двадцать три рядовой Санжаровский Никифор Андреевич, дата смерти 16.03.1943». Вот я и встретился с папой на мемориале. Через полвека после разлуки… Снялся у стелы, где золотом выбито и имя отца. Вот посмотрите…
Тётушка долго смотрела молча на карточку и, горько покачав головой, в печали продолжала:
– Ох и хлебнула горюшка моя сестричка Поля… А Гриша?.. Больше тридцати лет казнились в одной комнатёшке аварийного сарая-засыпушки! Даже законом запрещено жить в одной комнате разнополым. А они жили-гнили… Всеконечно, им постоянно сулили новое жильё. И дали-таки новоё жильё. Тилько на кладбище… Не дожили они до своего порядочного угла… А за шо Гришу выпихнули с третьего институтского курса? А с Митей шо утворяли? Почему его с красным техникумовским дипломом даже не подпустили к институту? А потомушки… Как старался в работе хлопчага… Возвели до директора на маслозаводе. А чего через год какой знову сдёрнули в механики на том же заводишке?