Страница 8 из 29
Николай смотрел на собаку, которая уже пыталась прыгать, а задние лапы были "едва намечены" - смеялась Варвара Ильинична.
- Поставлю я сегодня "Бегущую по волнам". Как вы на это смотрите, доктор?
- Отличная идея, сударыня! Только делайте тише, прошу вас.
- Тогда слышно шуршание иглы по пластинке. Но так даже лучше, уютнее.
Коля всё стоял на столе, крутил головой, шагнул вправо и вернулся на место. Он смотрел, как женщина с морщинками-лучиками вокруг глаз достала большой бумажный конверт, вынула чёрное что-то и поставила это что-то на что-то. Послышался треск, шуршание и раздался голос. Теперь все молчали. Варвара Ильинична лепила, доктор смотрел, подперев рукой подбородок. Собака лежала у ног. Николай стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам. Он пока ничего не мог, ноги были как ватные. Но они были не нужны. Николай просто слушал.
6. Айболит Пётр Иванович
Пётр Иванович считал себя первым появившимся на свет, то есть, как назвала это хозяйка мира, - первым ожившим. Правда, на это претендовали и Степан, и Варвара, и Голубев, но Пётр Иванович лишь недоверчиво крутил пальцами: "Да нет же, нет! Ведь тогда была такая тишина, все только и знали, что стоять, молчать и смотреть. Заговорил я точно первый..." - думал он.
Варвара Ильинична вылепила его обычным доктором - округлое лицо из пластилина белого цвета, который она смешивала с небольшим количеством красного.
Иногда вместо красного в ход шёл коричневый, совсем чуть. Кофе с молоком. И тогда человечек становился смуглым. А однажды она к получившемуся "кофе с молоком" добавила капельку зелёного, и грек Платон, хозяин лавки с амфорами, стал похож на оливку. Варвара Ильинична лепила и говорила, рассказывала доктору, объясняла, что делает и почему.
И теперь он на правах старожила рассказывал Никитину истории жителей. "Да что там рассказывать. Тот появился под Новый Год, а этот, кажется, в субботу. Один живёт на Весенней улице, другой на улице Философов. Этого звать Пантелеев, а ту Ассоль..."
- Что? Та самая Ассоль? У мамы, кажется, были "Алые паруса" и на пластинке.
- Ассоль работает гувернанткой у аптекаря Голубева, - быстро ответил Пётр Иваныч, - Голубев постоянно жалуется, что она рассказывает детям о вымышленных странах. Он уволил её. Потому что младший Голубев теперь мечтает стать капитаном. Но где у нас моря? Н-да, мечты, знаете ли, должны быть реальными.
- Мечта реальная, - улыбнулся Никитин, - звучит не очень.
- Но и засорять детям голову несбыточным нехорошо. А потом депрессии и уныние, срывы, и, упаси бог, суициды.
"Даже своя Ассоль есть... гувернантка. Такая вот история у пластилиновой Ассоль. Получается, всё сложнее. Господин Пантелеев научился лепить пирожки и обзавёлся пирожковой на перекрёстке. Которые никто не ест, здесь никто ничего не ест! Некто Храпов додумался раскатывать листы и сшивать их в книги. Хм... А читают они по-настоящему, даже если просто играют в чтение, - думал Никитин, слушая Петра Иваныча. Наклонялся и машинально оглядывал улицы, осторожно поправлял дома, помятые углы зданий. И вдруг сказал: - Пора вам, Пётр Иваныч, взяться за историю города, пишите летопись, вот пусть Храпов сошьёт вам книжку, и пишите.
- Аха-ха, - залился смехом доктор, - смешно, какой из меня писарь!
- Научитесь! Мало ли что, а память останется.
- Ну я даже не знаю, - протянул доктор.
Пётр Иваныч замолчал. Никитин взглянул на него. Человечек сидел, сгорбившись, на строгалке. Потом развёл руки. Губы его озадаченно изогнулись. Котелок съехал на затылок. Доктор вдруг встал и пошёл, так больше ничего и не сказав. Стал спускаться вниз, в город.
- Озадачили вы нашего Айболита, убежал, - хохотнул архитектор Кондратьев. Он стоял, прислушивался к разговору и задумчиво раскачивался с пяток на носки, - писать летопись! Это каждый может. Смотри и пиши, всё ясно-понятно.
- Ну-у, а что у нас происходит непонятного? - протянул Никитин, отрываясь от тележки с помятым колесом.
Ему теперь несли в ремонт и складывали всякую всячину на столе. Он приходил и разбирал завал, подделывал, лепил почти заново, а иногда просто отправлял в лом, если было неживое. Тележку можно бы и в лом, но пока было жаль, и он выправил колесо. Нужная в хозяйстве вещь, между прочим, клоун Василий катал на ней детей.
- Разное происходит, - уклончиво сказал Кондратьев, - а ещё по ночам кто-то поёт.
- Кто поёт? - удивился Никитин и пожал плечами.
- Не знаю, всегда так, ночью кто-то поёт. Тоскливо, будто скучает. Один раз я прямо понял, что тому, кто поёт, больше не вернуться никогда домой.
- А ещё кто-нибудь слышит пение? - озадаченно спросил Никитин.
Меркульев и Краюшкин молчали.
- Хм... Разберёмся... Мне бы услышать это пение.
Никитин покрутил в руках тележку. Кажется, готово. Он встал, попрощался.
Вечерние тени уже легли на улицы, а лампу ещё не зажигали. По улицам гуляли прохожие.
- Сегодня тепло, но совсем скоро осень, - еле слышно доносился голос маленькой старушки в спортивном костюме и с лыжными палками.
Она, шествуя скандинавской ходьбой, повернулась к другой старушке, которая торопливо семенила рядом и была в длинном платье, старинном капоре и с буклями.
- Да, за окном летят и летят жёлтые листья. Так всегда бывает перед холодами, - отвечала тихо-тихо та, что в капоре. И вдруг добавила ещё тише: - Вы знаете, я каждый раз думаю, а увижу ли я их снова. И не могу насмотреться. Пойдёмте на окно.