Страница 25 из 29
Даша написала слова Воронова в телефоне, показала Никитину. Она теперь всё время была то с телефоном, то с блокнотом.
- Да я вроде бы без фанатизма, - криво усмехнулся Никитин. - Знаешь, я попробую. Не могу не попробовать. Там ведь Мюнхаузен почти целый. Как же я его оставлю. Я ведь знаю, что они не умирают, он, значит, лежит целый и живой. А может, ещё кто откроется...
Целым и невредимым оказался только Мюнхаузен. Подвытянулся, помялся, его будто обмотало по краю пласта, но он легко отделился от плиты. Когда Никитин дрожащими руками его выпрямил и поставил на ладони, Мюнхаузен не произнёс ни слова, стоял молча. Никитин отнёс его на подоконник и больше не трогал. Уже к вечеру барон, сняв треуголку и зажав её под мышкой, хмуро промаршировал по пустому городу. Остановился перед пластилиновой глыбой на полу, лёг рядом. И больше не шевелился.
- Они ведь разговаривают. Вы слышите? Я не знаю, что делать. Хочу попробовать вернуть народ, вы мне нужны, очень нужны! - говорил Никитин, обращаясь к нему. - Без вас мне не справиться. Их уже пятеро, тех, которых я слепил. У меня не получается, я понимаю. Я не умею, как мама. И они молчат... Пытаюсь брать пластилин, угадывая что-то по цвету, по каким-то деталям. Нашёл кусочек френча и сделал из него Кондратьева. Ну вы же помните, кто где стоял! Хотя бы тех, кто был рядом, помните?..
Мюнхаузен не отвечал. Никитин говорил и умолкал. Разглядывал цветную глыбу, сидя на полу. И опять говорил.
Так было и вчера, и позавчера, и три дня назад, уже две недели Алексей всё время пытался достучаться до лежавшего ничком человечка. Мюнхаузен лежал, почти слившись с валуном пластилиновым, неловко ткнувшись лбом в пол, руки брошены по швам. Как лёг, спрятал лицо, так и лежал.
А сейчас Никитину показалось что-то. Так бывает, не пойми что тебя заставляет повернуться, бросить взгляд, будто что-то тычет в бок - посмотри! Никитин мельком обернулся и замер - увидел, что Мюнхаузен открыл глаза. Он уставился в пластилин перед собой. Сел. Обхватил руками колени, но вдруг весь подался вперёд. Перед ним на подоконнике стояли пять пластилиновых человечков.
- Пётр Иваныч! - сипло вскрикнул Мюнхаузен.
Вскочил, бросился вперёд, бежал огромными шагами на негнущихся ногах, будто не желал ими пользоваться. Насмешливая отчаянная и даже какая-то злая улыбка прилепилась на лицо и не сходила теперь. Как маска. Пластилиновый, знающий это и ненавидящий себя за то, что не лежит всмятку со всеми. Он миновал, будто не заметил, четверых и остановился возле доктора Айболита. Никитин сидел, не шелохнувшись. Мотнул с досадой головой, он знал, конечно, что самым похожим получился доктор, остальные неудачны, но всё-таки надеялся, что хоть немного, но получилось.
- Пётр Иваныч, - тихо повторил Мюнхаузен, ухватив доктора за плечи и тряхнув, вглядываясь в неподвижное лицо.
Лицо человечка вдруг дрогнуло. "Надо же, ведь уже две недели стоял как каменный", - подумал про себя Никитин, жадно следя глазами, боясь спугнуть то, что происходило на его глазах. Человек сказал глухо:
- Да не доктор я.
Голос Платона! Никитин вскочил. Захотелось исчезнуть, провалиться куда-нибудь. "Вот дурак, самонадеянный дурак, слепил, сваял!" Он обхватил ладонью подбородок, потёр щетину.
- Нельзя было мне за это браться, простите ради бога. Простите. Я только ещё больнее вам всем делаю, - сказал он.
Он долго решался лепить или не лепить. Решился. А теперь стало страшно. Но как принять то, что случилось? Мозг лихорадочно искал лазейку. Лазейки не было. Перед ним была глыба пластилина. Живая, говорящая.
А Платон раздумчиво и тихо сказал:
- Вы лепите, Алексей Степанович, лепите. Будет во мне что-то от доктора, память такая вот досталась мне, я горд. Будет через меня советы Пётр Иваныч давать. А как иначе, человеки без памяти ведь не могут? Это гены!
Никитин молчал, апатия навалилась, тяжесть неподъёмная. Он видел, как Мюнхаузен ходит между четырьмя другими слепленными и с сомнением качает головой. Но на душе легче стало от слов Платона. Он попытался поддержать, будто хотел заставить улыбнуться Никитина. В этом и правда слышался Пётр Иваныч.
- А рисовать? - тихо спросил Никитин, взглянув на Платона. - Рисовать вы будете на тарелках своих? Вы помните их?
- А как же, - махнул рукой Платон. - Только вот что получится, не знаю.
Он невесело рассмеялся. Человечек был не очень ровен, неуклюж, но доктор Пётр Иваныч виделся в нём отчётливо. Теперь же с голосом и повадкой Платона он был будто его брат, младший.
- Вот здесь, - сказал вдруг Мюнхаузен, решительно промаршировав вниз по батарее к пластилиновой глыбе, - вот здесь стоял Николай. Рядом с ним Кондратьев и Аглая. А дальше, возле Аглаи, старушка.
- В капоре?! - воскликнул Платон. - И мне кто-нибудь опять скажет "Платоша"!
- Не обещаю! - решительно выставил руки вперёд Никитин, пальцы дрожали, не спал уже вторую ночь. - Но буду стараться очень.
- Прядь у вас белая, справа, - сказал барон.
И вдруг снял треуголку, взмахнул ею и поклонился Никитину. Лицо человечка было серьёзным.
"Чёрт, я плачу, кажется, как дурак", - подумал Никитин и неловко прошептал "ну что же вы, зачем", кивнул, не зная, как ещё ответить.
19. Крутите, барон
Николай получился лучше всех. Никитин и лепил его, воспользовавшись подсказкой Мюнхаузена о том, кто, где стоял.
Человек в обычных брюках и свитере, толстом, и - как казалось Никитину всегда, -домашней вязки из той самой настоящей шерсти, колючей и очень тёплой. Таким и был Николай, слепленный мамой.
Человек долго молчал, но по взгляду - не отсутствующему и отчаянному, - было ясно, что это если и не Николай, то точно кто-то из старожилов.