Ничейный час

Лань стояла прямо перед ним, словно охраняя. Небо светлело.

— Я ссссейчас, — стуча зубами, проговорил он. Рот оказался сухим, язык деревянно терся во рту. Она подсулуна голову ему под руку, изо всех сил помогая подняться. Он поднялся, встал, пошатываясь. Переждал, пока голова перестанет кружиться. Шагнул. Еще. Еще. Идти можно.

Лань вела его, толкала, тащила за одежду. "Бедная девочка", — думал он.

Склон быстро кончился, перейдя в почти ровную верхушку. Если над мшистой тропой ветви дубов сходились аркой, то здесь они образовывали ровный купол, обступив поляну почти правильным кругом. Посередине из красноватых кремней была выложена чаша, в которой бурлил чистый, ледяной ключ. По одному виду воды было понятно, насколько она холодная. Она чуть заметно отливала студеной синевой. Лань изо всех сил толкала, толкала его туда. При взгляде на этот веселый, смеющийся ключ принц вдруг осознал, насколько он хочет пить. Он просто упал возле чаши и начал глотать, хлебать эту воду, пронзительно-ледяную. Пусть дико заломило зубы — он хотел пить.

Он умирал и понимал это.

Лань стояла над чашей, глядя на него темными влажными глазами. Ему показалось, что она плачет. Значит, и правда скоро все кончится. Совсем. Неужели все это лишь для того, чтобы умереть именно здесь, у ледяного ключа?

— Все? — спросил он у лани. — Зачем?

Лань прижалась к нему, вся дрожа, словно пыталась согреть его, поднять. Что-то еще надо было сделать, что-то еще.

Он стоял на коленях, озираясь по сторонам. Тени, зеленые, золотые, голубоватые причудливо, медленно перетекали друг в друга, складываясь в мимолетные образы, меняющиеся медленно и неудержимо, как облака. Но было нечто неизменное. Он тряхнул головой, заморгал, сгоняя с ресниц наваждение. Вокруг поляны тянулись ложа. Покрытые серебристо-зеленым мхом земляные ложа. Их было двенадцать. Он видел мерцающие лица, тонкие покрывала, струящиеся волосы. Мужчины и женщины. Он забыл обо всем — даже о том, что умирает. Он встал, медленно поворачиваясь, рассматривая спящих. Они не могли быть мертвы — иначе зачем он здесь? Мертвый среди мертвых? Они были слишком прекрасны для смерти, настолько прекрасны, что слезы наворачивались на глаза. Он шел — и почти узнавал их. Узнавание пыталось пробиться из глубины его сознания, пробиться именами, какими-то звуками, обрывками песен…

Лань смотрела на него.

— Ты?

И тут он узнал ее, хотя на гобеленах, фресках и мозаиках ее изображали по-разному, но везде у нее были эти нежные ланьи глаза. Она была — Единственная. Он опустился перед ней на колени, чувствуя, как тает, плавится и течет тяжелыми золотыми каплями его сердце — и вместе с этим тихо гаснет в нем жизнь. И сделал то единственное, что должно было сделать. Он поцеловал ее. Все. Больше он не мог сделать ничего. Теперь он был не нужен.

— Ничейный час! — почти пропела она. — Ничейный час!

Он сел на мох, глядя, на бронзовые крылья ее ресниц, на развевающиеся белые рукава. Она шагнула к нему в струящемся мерцающем белом и подхватила его, падающего с открытыми глазами. Пусть он так и умрет, глядя на нее, испивая ее образ так же жадно, взахлеб, как он глотал воду из ледяного ключа.

А с лож поднимались пробудившиеся, их лица кружили над ним как листья, они говорили друг с другом — и с ним, но он не понимал их речи. Он видел сменяющие друг друга образы, слышал музыку, шум ветра и грохот волн, и смех грозы, чувствовал запахи летнего сада, и яблок, и сена, зимнего холода и морской соли. Мужчина с грозным и прекрасным лицом цвета серой стали с голубоватым отливом и огненными глазами. Женщина с волосами, переливавшимися как морская вода, с серебряным телом, мерцающим сквозь янтарное сияние платья, высокий юноша с молнией в глазах и буйными черными волосами, подобными туче; похожий на вырезанную из кости статуэтку хрупкий в кости мужчина с тяжелым взглядом, от которого хотелось упасть на колени и закрыть лицо руками, другие, столь же прекрасные, и каждый — особенный…

И его лань.

Боги проснулись.

Лань положила его голову себе на колени и запела самую прекрасную на свете колыбельную, мать всех колыбельных.

Принц уснул. А когда он снова отрыл глаза, он чувствовал себя живым как никогда. Боли не было. Он быстро посмотрел на руку — она была холодной. Из темной тусклой стали с голубоватым отливом. И он чувствовал ее, хотя ощущение это было странным и немного пугающим.

"Господин Кузнец", — вспомнил он имя, глядя в улыбающееся стальное лицо с пламенными глазами.

— Аньяра, — как дуновение ветра в яблочном саду, прозвучало имя. — Это твое имя.

Лань улыбалась.

Аньяра. Возлюбленный.

Он задохнулся, борясь со слезами и улыбаясь.

— Теперь все будет хорошо? Все исправится?

Они собрались вокруг. Они снова заговорили образами, звуками, ощущениями и запахами, и он увидел то, что знали и видели они, и сердце его стало подобно расколотому дереву, надломившись от печали.

***

В стене когда-то было двенадцать врат, по числу братьев и сестер. Аньяра не помнил — вернее, не понял, как они оказались здесь в одно мгновение. Госпожа Яблок просто взяла его за руку, а за другую — Лань, и под их ногами словно бы возник прозрачный, слегка мерцающий мост, он сделал шаг — и задрожал от внезапного сырого холода после теплого зеленого уюта поляны сна.

Госпожа Яблок пошла к вратам, переступила через камни обрушившейся арки. На них виднелись остатки разбитой резьбы — усыпанное яблоками дерево.

— Это мои врата, — сказала Госпожа Яблок. — Это были мои врата. Это был мой дом.

Ее речь была запахом яблок и летним теплом.

У богов странная, чарующая походка — текущая, неуловимая, мерцающая. Даже могучие Господин Ветра и Господин Огня, буйная Госпожа Моря при той чудовищной мощи, которая исходила от них, струились, подобно охотящимся котам. Аньяра казался себе неуклюжим, тяжелым и слишком плотским. Но Лань держала его за руку как женщина, которой нужна помощь. Так порой хватались за его руку Майвэ или мать. Аньяра сжал ее гладкую, теплую, как крепкое летнее яблоко, ладонь.

Они вступили в дом.

Радужная мозаика не померкла, хотя и выкрошилась, и двенадцать фигур на полу стали малоузнаваемы. Но Госпожа Яблок встала у белой фигуры с крыльями и алым яблоком в руках. Круг богов сомкнулся, и в центре его оказались очаг и котел с двенадцатью пляшущими фигурами по краю, и тот, кто сидел у очага. Некто с переменчивым текущим лицом. И лишь глаза без зрачков, черные как Провал, оставались неизменными.

— Вы не можете оставить меня здесь, — сказал он.

В котле неподвижно стояла студеная до синевы вода.

— Вы не можете оставить меня здесь! — крикнул он, и в голосе его Аньяра ощутил отчаянье.

— Ты сам выбрал для себя день и ночь этого мира, — заговорил Господин Ветра. Сейчас речь богов казалась принцу обычной, только еще однозначно и четко ощущался смысл мыслей, стоявших за словами.

Жадный боялся.

— Заберите их назад!

— Мы не можем взять того, что отдали до скончания мира, — ответил Господин Ветра, шевеля гудящими синими крылами.

— Мы не можем освободить тебя, — сказала Госпожа Урожая, с золотисто-зеленой кожей и глазами цвета весенней травы. — Король заточил тебя, и только король может тебя освободить. Ты это знаешь сам. Такова Правда.

— Ты победил, брат, — сказал хрупкий бледный Господин Смерти. — Мы покидаем этот мир и отдаем его тебе наввеки.

— Вы не можете уйти, — прошептал Жадный.

— Настал ничейный час. Солнце и луна в небе вместе. Не день и не ночь. Нас пробудили — теперь мы уходим.

Текучий, неуловимый взгляд Жадного остановился на Аньяре.

— Не верь им, — лицо его перестало течь и сделалось прекрасным. — Останови их. Ты можешь. Тебе следует лишь взять этот мир себе. И ты все сделаешь так, как захочешь! Я помогу тебе!

Аньяра покачал головой. То, что он не будет слушать Жадного, он решил настолько заранее, с самого детства, что все речи его сейчас были бесполезны.