Близкое – далёкое

– На, подержи, а то ходишь здесь, – Кочубей сгрёб останки в пакет и всучил пакет Трухову.

Внутри пакета должно шевелиться, конечно, должно, и, неужели, он слышит, как скребутся друг об друга кости?

Вале становилось дурно.

– Сегодня нашли ещё одного бойца, – проговорил Вознесенский. – Спасибо вам, большое дело сделали. Будем дальше работать, надо теперь опознать останки, дай бог отыщем родственников.

Валя слушал в пол уха. Дурнота всё сильнее душила его, а в мыслях кипело: «Да что же я делаю! Держу в руках человеческие кости, настоящую мертвечину. Что мне будет? Чем я могу заразиться?»

К нему подошла Варвара и забрала пакет, и Валя посмотрел на неё с благодарностью. Его непреодолимо потянуло к этой девушке, ведь она поняла его одиночество среди поисковиков и волонтёров. Он связал образ Варвары с чем-то умиротворённым, с чем-то таким, к чему достаточно прикоснуться, и пропадут кости, пропадут раскопки, и многие страдания тоже пропадут. Валя устремил к Варваре всё светлое, что было в его душе.

Глава вторая

Марина вглядывалась в маслянистую морскую воду. Вглядывалась с дерзостью. Тяжёлая искрящаяся громада Чёрного моря, распростёртая от севастопольской бухты до турецких берегов, вселяла в Марину дикую тоску. Тоска по всему морскому – мятежные шторма, романтические парусники, торговые суда и военные корабли. Море влекло Марину.

Потапыч по-хозяйски обнимал её за талию, он перегнулся через перила и харкнул в воду. Харкнул смачно, обильной слюной. Катер вёз пару на северную сторону, и Марина вглядывалась в море, а Потапыч никуда не вглядывался.

– Я бы ушла в рейс. Ты отпустишь меня?

– Корабелы не ходят в моря, тебе надо на другую специальность переводиться, потом проходить курсы, получать корочки, всё это долго и муторно, так что забей. Или отучись на кораблестроителя, а потом получай новую вышку.

– Я не буду столько ждать, я хочу сейчас, отпусти меня, пожалуйста.

– У нас в группе половина уйти не может. Там кучу денег нужно для документов, у тебя их нет, вот и всё. Я даже не знаю, какое чудо должно произойти. Это нереально, забей.

«Почему он так отвечает? Вот море – броситься туда с головой и уплыть ото всех. Что может быть проще?».

У Потапыча лицо загорелое, будто бы немытое. На Потапыче тельняшка вся замусоленная, прожжённая повсюду сигаретным пеплом. Курил Потапыч самокрутки. Покупал специальные полоски бумаги, специальные пакеты с табаком и фильтры в придачу, но порой курил и без фильтров – так сильнее било в голову. Проглядывало в Потапыче что-то боцманское, когда он затягивался толстой самокруткой, хмурил выжженный солнцем гладкий лоб, и ветер сдувал пепел на тельняшку. Марина всегда пыталась разглядеть в нём это морское, бескрайнее, солёное и свежее начало.

«Почему он не может думать так же просто как я?», – елозило у Марины в мыслях.

– У нас на кухне в общаге по оконной решётке вьётся виноград. Я готовила завтрак сегодня и увидела зелёную ветку, и мне так захотелось куда-нибудь свалить.

– Ну да, я бы тоже захотел свалить из общаги.

– А если я тебе там изменю?

– В общаге? С чего вдруг?

– В рейсе, Серёжа, я же уйду в рейс.

– Не, я сомневаюсь.

– Я шесть месяцев буду в море, всё может случиться. Шесть месяцев без мужика, – Марина не договорила, а закусила нижнюю губу и приподняла бровь, пытаясь сделать свою мысль чуточку философской.

– Ты когда бровь приподнимешь, на Сашу Грэй похожа.

Марина изобразила из себя Сашу Грэй.

– Что? Нравится? – и опять насупилась.

Ехали смотреть Братское кладбище. Марина захотела увидеть старые могилы времён Крымской войны и Первой обороны. Стоило ей пройти через чугунные ворота, и у неё вспыхнул инстинкт – какая-то часть сознания ждала приезда сюда. Такой знакомой оказалась древность Братского кладбища – офицеры, матросы, огромные чугунные пушки, линейные корабли, затопленные корабли, Лев Толстой и матрос Кошка. Марина испытала чувство, как если бы вспомнила забытое, но очень приятное воспоминание.

–Живи я тогда, пошла бы на войну санитаркой. Или лучше кавалеристом – ездей на конячке и руби всех саблей.

– Или бы тебе просто снесло голову ядром, – оборвал Потапыч.

Поднимались вдоль кипарисов и могил. Столетние могилы где-то осыпались, где-то раскололись, и земля под ними провалилась, но могилы стояли, вызывая из небытия имена, чины, даты, номера и названия полков – Волынский, Якутский, 1-й Беларусский. Марина думала о солдатах и мертвецах. «Может мертвецы слышат нас?». Она представляла себе благородных офицеров, матросов с пышными усами и преданных отечеству царских солдат.

– Там уж, смотри, там уж, – радостно закричал Потапыч, тыча пальцем в толстую коричневую змею, которая шурша опавшими листьями ползла среди травы. – Он такой милый, давай заведём себе ужа, я этого так бы и забрал домой.

– Давай. У моих друзей в Черноморске паук живёт.

– Класс, у нас будет паук и уж, и они будут такие лазить везде.

– А вдруг тебя за жопу укусят?

– Не, не укусят, я буду мастером над пауками, мастером над тварями. А ещё, когда у нас будут дети, я буду говорить им: «Дарую вам власть над всеми тварями в этом доме».

Марина пришла в восторг. Она любила подобные бредовые идеи Потапыча. Они веселили Марину.

На вершине стоял Свято-Никольский храм – полуязыческая серая пирамида с массивным, выточенным из мрамора и сияющим белым светом крестом на макушке. На ступеньках входа в храм вылизывали лапы рыжие кладбищенские коты.

– Тебе нравится здесь? – спросила Марина.

– Ну, так, прикольно. Хотя я бы лучше погулял по району, слишком далеко ехать.

– А там что? – она пошла по дорожке и увидела недостроенную часовню, а рядом козу на привязи, лениво жующую пучок травы. Напротив часовни высокий забор и запертые ворота прятали что-то интересное.

– Там эти, братки, которых в девяностые порешили. – Проговорил Потапыч.

Марина заглянула через прутья ворот – чёрный мрамор помпезно обустроенных могил блестит на солнце, повсюду круглые высокие беседки и широкие скамьи, точно из городского парка. «Да, – подумала она, – дорого-богато».

Двинулись дальше по дорожке. Потапыча и Марину встретили два постамента, побеленных свежей извёсткой, засохшие капли у подножий ещё не успели стереться. На постаментах два больших чёрных якоря. И картина белоснежных постаментов и чёрных якорей впечаталась в сознание Марины. В этой части кладбища молодых людей вновь ждали братские могилы, но уже с иными датами – 41-42. Были и могилы, хранившие в себе кости одного единственного человека. Цепочки таких могил – простые плиты – тянулись по обе стороны от входа. На ближнем надгробии значилось: «Медсестра Вера» – ни фамилии, ни даты. Сколько лет Вере? Где Вера родилась? Как выглядела эта молодая девушка? Если, конечно, в земле не погребена зрелая женщина, но Марина почему-то думала, что Вера – именно молодая, совсем юная девушка. И сама надгробная плита – меньше человеческого роста, тоньше человеческих плеч, и неужели под ней истлело некогда здоровое тело?

Дальше – могилы нашего времени. «Необъяснимо и беспомощно Отечество утратило АПРК «Курск» и 118 преданных защитников» – гласит надпись на братском захоронении. Марина вспоминает детство, выпуски новостей, и уже во второй раз её посещает чувство, как если бы нечто забытое вернулось к ней.

Чёрный гранит надгробий, извёстка, пахнущая весной, с красными звёздами могилы, наполненные костями безымянных людей – в этом есть что-то до дрожи знакомое, узнаваемое на каждом километре бескрайнего русского простора.

Но главное открытие ждало Марину впереди. Литая, бронзовая, возвышающаяся над кладбищем статуя матроса потрясла её. На постаменте стоял матрос, он снял фуражку и склонил к земле бронзовое знамя. «Что так поразило меня?», – размышляла она и всматривалась в скорбное тяжёлое лицо матроса. «Смирение перед смертью. И сколько силы в этом смирении!» Марина ужаснулась, она представила свою будущую смерть, но не факт смерти испугал её – ощущение скорого краха испугало. Нечто должно свершиться и будет это очень страшным и непреодолимым.