Страница 35 из 57
Из покоев Галахада я вышел в отличном настроении, и даже позабыл о мыслях, что тяготили меня. Прямо у входа я наткнулся на Барвэлла. Вид у него был неоднозначный. Вроде не расстроен, но что-то беспокоило.
— Что случилось?
— Мэйриш. С ней все в порядке, она пришла в себя, но….
— Что но?
Золотая осень. Тоскливая и дождливая.
— Дядя Андрей, почему я должна умереть? — грустно спросила Леночка, подружка Милены из соседней палаты. Леночка выглядела измученно. Была страшно худой, и болезненным взглядом смотрела в окно, наблюдая за желтым листопадом. — Почему я не смогу вырасти?
— Неправда! — Вмешалась Милена. — Папа говорит, что нет никакой смерти. Мы закроем глаза, а когда откроем их, то проснемся в сказочном мире чудес. Там живут эльфы, гномы, есть добрые ангелы и воздушные замки. Шоколадные реки и мармеладные деревья! Представляешь?
— Это правда? — спросила Леночка, с надеждой посмотрев на меня заплаканными глазами.
— Правда, — произнес я весело. Нельзя было говорить с натянутой улыбкой. Дети чувствуют эмоции.
Леночка обняла меня, и сказала, что я волшебник.
Не говорить же ребенку, что он умрет, не увидит жизни, не поймет земных радостей, и никто не сможет сказать, что будет за полоской нитевидного пульса.
Что мне оставалось делать?
Я солгал.
Глава 16. Плакса
Я прогуливался с Машей по обочине узкой трассы, за городом. Мы держались за руки, и весело болтали, не обращая внимания на палящее солнце и жару. По горячему асфальту шумно проносились автомобили, а в кустарниках пели птицы. Над ухом тяжело прожужжал полосатый шмель, и я невольно отклонил голову в сторону — шмели миролюбивы, но спокойнее от этого не становилось.
Приятно оказаться подальше от цивилизации, но при этом не отрываться от нее полностью. И виды в этой местности были что надо. Отсюда и Донецк виднелся, и несколько поселков, окруженных пышными кронами деревьев.
Трасса уходила к белым многоэтажкам третьего микрорайона, и пряталась за холмом.
Вид на Гундоровку открылся потрясающий. Белую громаду церкви, окруженную частными домами, рассмотреть удавалось в подробностях. Солнце отражалось в золотых куполах, и они сияли, приобретая библейский вид, словно под ними действительно происходили чудеса.
— А сфоткай меня! — попросила Маша, встав на фоне Гундоровки с восторженно раскинутыми руками. Сначала я пытался фотографировать ее по-своему, строя "всякие там композиции" и учитывая узлы Фибоначчи, но Маша смотрела на снимки с нарочито расстроенным видом, и говорила: "Ну, не-е-ет! Сфоткай, чтобы поселок было видно! И лес весь вот этот вот!", а потом смотрела на меня щенячьим взглядом, как девочка, пытавшаяся выпросить у отца полтинник.
Как устоять перед этим взглядом?
Никак.
— Это же бессмысленно, — вздохнул я, сдавая в обороне. — Фотографии а-ля "я на фоне пирамиды" смотрятся ужасно.
— Бе! — Маша показала мне язык. — А я говорю — красиво будет!
— Ладно, ладно, — улыбнулся я, и закатил глаза. Все ей весело. Никаких сложностей, никакой техники — просто нужна фотография, которая ей понравится.
Щелк. Снимок захватило в белую рамку, и он отправился в галерею. Маша удовлетворенно улыбнулась и благодарно чмокнула меня в щеку.
Это одно из самых ярких воспоминаний. Время, когда я видел Машу счастливой.
Я не любил драться, и не считал это слабостью, но люди думали иначе. А если ты еще и плачешь, когда злишься — пиши пропало. Как-то от злости я заплакал на глазах у всего класса, и одна маленькая слезинка переросла в четыре года травли. Артем Зазеленский прозвал меня "Плаксой", а остальные, пытаясь подружиться с "самым сильным парнем на деревне", ему поддакивали. Он ходил на бокс, имел отличные оценки по физкультуре, и связываться с ним никто не хотел.
Но никто и не видел, как он дрался. Вскоре увидел я.
Подколки я слышал от каждой заблудшей в школу души, и беспомощно сопротивлялся, вступая в словесные перепалки. "А если тебя ударить, ты заревешь?" — угрожающе произнес Зазеленский.
Меня не пугали конфликты, однако из-за отсутствия боевого опыта мое тело не понимало, как вести себя в условиях кулачного боя.
Я научился драться. Немного. Благо, папаня милитарист вовремя за меня взялся, прежде чем умереть.
Зазеленский как-то перегнул палку, сказав, что я — сын дворовой шавки, а моя мать — сука. Сам-то он был из богатой семьи, приезжал в школу на крутой машине, и ходил в лучшей одежде, но щит из социального положения неважный. Не стоило ему называть отца дворовой шавкой, а маму — сукой. Не помню, что со мной случилось, но мне определенно сорвало крышу. Глаза защипало от слез, щеки намокли, я стиснул кулаки до онемения, с горячим ощущением в груди кинувшись на Зазеленского, повалив его на лопатки.
Перекошенная рожа Зазеленского, расширенные от удивления глаза — он такого поворота не ожидал. Боксер из него оказался паршивый. Едва тренированный я, рассвирепевший, под воздействием гнева и адреналина мог делать жуткие вещи.
Я орал сквозь слезы, и колотил Зазеленского кулаками по лицу, тяжело так, размашисто, и вскоре потерял счет ударам. Стыдно плакать, скажете вы, позор, скажете вы, да только одноклассники с вами не согласятся. Сначала они ржали, доставая кнопочные телефоны, чтобы потом передавать ролики с "Плаксой" через "ИК-порт", как они любили, а потом….
Когда лицо Зазеленского превратилось в гематому, и когда очередным ударом ему выбило несколько зубов, стукнувшихся об пол — веселые ухмылки с лиц одноклассников пропали.
Не каждый боксер — боксер. Особенно если он говорит об этом. Никто не смел вмешаться. Зазеленский — самый сильный мальчик в классе, и если он не справился, то куда им?
Я разбил кулак до свисшей с костяшек содранной кожи, и в этот раз не об стену, а об человека. Больно, очень жгло, и я остановился. Не хотелось себя изувечивать.
Девочки с опаской прятали глаза, косясь на меня из-под модных черных челок, и совали телефоны в карманы. Мальчики слова ни проронили, изображая лицами страх и напряжение.
— Он больной, — шепнул кто-то.
Избить обидчика — болезнь. Издеваться над тем, кого считаешь слабее — доминация, власть, авторитет. Я с молодости понимал продажность общественных приоритетов.
Сила не в правде, брат, это правда в силе.
Кто сильнее — тот и прав.
— Еще раз меня тронешь, — проговорил я, утирая слезы рукавом. — Убью, сука. Если кто-то назовет меня плаксой — убью. Забью, как этот мешок с дерьмом, и плевать, что со мной будет. Все усекли? — я пылко взглянул на одноклассников. Никто ничего не ответил, но судя по потупленным взглядам все всё поняли.
Только так. Если не показать задирам силу, то травить будут до конца школы, а меня и так изрядно колотили, и изрядно издевались. Но до того, как шпана затронула моих родителей, терпение выдерживало натиск.
Я вырос, но привычка плакать из-за приступов сильной злобы осталась.
— Что с ней? — переспросил я с нажимом.
— Она….
Закончить Барвэлл не успел. В постройке на северной стене города прогремел взрыв, закричали люди, и крупные камни россыпью грохнулись на дно пещеры, подняв плотное облако пыли.
Время в Скиде словно застыло. Прохожие забыли про дела, и встревоженно глядели на место взрыва, не понимая, что произошло. Их жизнь была очищена от войны. Они не сразу поверили в существование какой-бы то ни было опасности.
— Она там! — встрепенулся Барвэлл, и взмахнул крыльями, полетев в облако пыли.
Я взлетел, и отправился следом, чувствуя гадкую неотвратимость страшной беды.