Страница 47 из 98
В дежурке нас опять встретил Узелков. Опять стал приставать к Веньке с просьбой допустить его к Воронцову. Венька сказал, что Воронцов не игрушка, и принялся перебирать свежую пачку писем, только что доставленных с почты и лежавших на столе дежурного.
— Все-таки, Вениамин, ты извини меня, но ты очень жестокий человек! — сказал ему Узелков. — Неужели ты не способен понять, что беседа с Воронцовым мне нужна не для какого-то развлечения, а для работы?
— Ничего я теперь не способен понять, — ответил Венька, так и не найдя письма. — Иди к начальнику. Вы с ним все хорошо понимаете. А я ничего не понимаю.
— Да, теперь я вижу, что ты человек, не обижайся, но я вижу, что ты человек недалекий. — Узелков вынул из портфеля книгу. — Мне сегодня случайно пришлось прочесть вот это твое письмо, и я страшно удивился. Хотя я не охотник читать чужие письма, тем более любовные…
Узелков раскрыл книгу, и из нее выскользнул и полетел на пол конверт с письмом.
Венька быстро наклонился и поднял его.
Я узнал конверт того письма, которое он всю ночь писал перед нашей последней операцией. Как это неприятно, что оно попало в руки Узелкова!
— Ты где его взял? — спросил Венька.
— Не вытаращивай глаза, — насмешливо попросил Узелков. — Я еще не арестованный. И тут нет ничего загадочного. Твое письмо лежало в моей книге «Огонь любви», которую я давал читать Юле Мальцевой. Сегодня она вернула мне мою книгу…
Венька быстро перечитал свое письмо, потом тщательно и спокойно разорвал его и разорванное положил в карман.
В дежурку вошел наш начальник. Он вынул из застекленного ящика, висевшего над головой дежурного, ключ от кабинета и, выходя из дежурки, сказал:
— Малышев, зайди ко мне.
Узелков пошел за ним. Но начальник не принял его.
Венька вышел из кабинета минут через пятнадцать, вспотевший, взъерошенный и злой.
Я спросил:
— Ну что, не пойдем к Долгушину? Пожалуй, поздно.
— Нет, почему? Пойдем, — сказал Венька.
По дороге он все время плевался, точно попробовал что-то горькое.
Я ни о чем его не спрашивал.
В окнах здания укома партии и укома комсомола горел свет, когда мы проходили мимо. Даже одно окно на втором этаже было распахнуто.
У распахнутого окна сидела завучетом Лида Шушкина и стучала на пишущей машинке, несмотря на поздний час.
Мы остановились под окном. Венька спросил, в укоме ли Зуриков.
— Уехал, — сказала Лида, навалившись грудью на подоконник и высунув стриженную после тифа голову из окна. — Вчера еще уехал насчет двухнедельника по борьбе с самогоноварением. И от вас ведь тоже кто-то поехал…
— А Желобов, не знаешь, сейчас в укоме партии?
— Нет, — замотала головой Лида. — Он тоже уехал. Да вы что хватились-то? — удивилась она. — Все сотрудники ушли уже давно по домам. Я вот одна сижу. Просто беда, какая запущенность в личных делах!..
Она еще что-то говорила, но ни я, ни Венька не слушали ее. Я смотрел на Веньку. У него было какое-то странное лицо, будто он в самом деле тяжко заболел.
— Ну, ладно, — сказал он, словно очнувшись. — Пойдем к Долгушину, если ты хочешь… Я не возражаю. Мне все равно.
У Долгушина он слегка успокоился. В передней перед зеркалом аккуратно причесался, подтянул голенища сапог, оправил гимнастерку и вошел в павильон, как всегда входил в общественные места, чуть приподняв голову.
В глубине павильона на деревянном помосте смуглый и длинный, чем-то напоминающий змею молодой человек в черном костюме с белой грудью, размахивая соломенной шляпой канотье, отбивал чечетку и выкрикивал входившую тогда в моду песенку о цыпленке жареном и цыпленке пареном, который тоже хочет жить.
Он трудился добросовестно, этот молодой человек, то подпрыгивая, то приседая, и в сидячем положении — на корточках — продолжая отбивать чечетку.
— Умеет, — посмотрел на него Венька, но не улыбнулся.
Долгушин заметил нас, когда мы уже уселись в дальнем углу.
— Ох, какие дорогие гости пожаловали! — подбежал он рысцой к нашему столику.
— Ужин бы нам, — сказал Венька.
— И пивка позволите?
— И пивка.
Уже накрыв на стол, Долгушин, изогнувшись и заглядывая нам в глаза, спросил:
— Говорят, поймали вы этого самого Воронцова?
— Поймали, — кивнул Венька.
— Говорят, начальник ваш сильно отличился? Говорят, он сам и ловил его и очень сильно отличился? Перестрелка, говорят, была?
— Была, — опять кивнул Венька.
— Вот видите, — округлил глаза Долгушин. — Ну, хорошо. Очень хорошо. — И он еще больше изогнулся перед нами. — Интересно, что же вы будете теперь делать с ним? Застрелите, наверно…
— Застрелим, — механически подтвердил Венька.
— Ну, хорошо, — опять сказал Долгушин. — Очень хорошо. А я думал, вы его еще судить будете.
Венька почти не слушал Долгушина. И поэтому я, чтобы не было неясности, кратко объяснил, что мы никого не судим, мы только ловим. А это уж суд решит, что с ним делать, с Воронцовым.
— Суд? — снова округлил глаза Долгушин. — Ну, это хорошо. Очень хорошо.
— Что хорошо? — сердито спросил я.
— Все хорошо, — сказал Долгушин. — Поймали — значит, хорошо. Теперь уже будет полное спокойствие.
Венька выпил пива сразу два стакана, но котлеты есть не стал, слегка поковырял вилкой и отодвинул тарелку.
Пока я ел, он задумчиво водил ножом по скатерти, вычерчивая незримые фигуры. Потом сжал в кулаке нож, легонько постучал им по столу и сказал:
— А все-таки мне здорово обидно.
— Да, уж Юлька поступила некрасиво, — поддержал я разговор. — Главное, нашла кому показать письмо — Узелкову! Он теперь будет трепаться.
— Ерунда, — сказал Венька и сделал свое обычное отталкивающее движение, будто отметая что-то мелкое, ненужное, наносное. — Не в этом дело. Совсем не в этом. И Юля, я считаю, ни в чем не виновата. Просто мне самому не повезло. Это, как моя мама говорила: «Оце тоби, чайка, и плата, що в тебе головка чубата». Я сам, наверно, во всем виноват. Но я по-другому не могу…
— А мать у тебя украинка?
— Украинка.
Голос у него был очень усталый, как у пьяного, хотя он, конечно, не мог захмелеть от двух стаканов пива. Может, у него опять заболело плечо? Ведь так бывает, что рана затянулась, зажила, а внутри еще что-то болит, ноет и даже в голове мутит. У меня у самого так было после ранения. Я внимательно посмотрел на него и спросил:
— Тебе, Венька, что, нехорошо?
— Конечно, нехорошо, — ответил он и стал наливать пиво в граненые стаканы, сначала мне, потом себе. — И для чего я это письмо дурацкое написал? Хотя что ж, хотел написать и написал. Не жалею…
— Можно, — сказал я, отхлебнув пива, — можно как-нибудь сделать, чтобы Узелков не трепался насчет письма. Можно его как-нибудь предупредить…
— Да что мне Узелков! — брезгливо поморщился Венька. — Я сам еще больше его натрепался. Мне теперь так противно все это дело с Воронцовым, будто я сволочь какая-то, самая последняя сволочь и трепач!..
— Но все-таки ты сделал большое дело, Венька. Я считаю, что это ты один все сделал. То есть ты главный закоперщик. И даже, смотри, у начальника заговорила совесть, если он хочет представить тебя к награде. Значит, у него заговорила совесть…
У Веньки по лицу прошла как бы тень улыбки.
— Если б у него была совесть, она бы, может, заговорила. Но у него нету никакой совести. Я это сейчас хорошо понял. Ты знаешь, чего он хочет? Он хочет, чтобы мы все это дело оформили так, будто это не Лазарь Баукин повязал Воронцова, а мы повязали и Воронцова, и Баукина, и всех остальных. А ты видел, как мы их вязали?
— Конечно. Я даже сам удивился…
Венька отпил пива и зажмурился.
— Мне сейчас стыдно перед Лазарем так, что у меня прямо уши горят и все внутри переворачивается! — сказал он. — Выходит, что я трепался перед ними, как… как я не знаю кто! Выходит, что я обманул их! Обманул от имени советской власти! Какими собачьими глазами я буду теперь на них смотреть? А начальник говорит, что этого требует высшая политика…