Страница 11 из 98
— И за него получите, что он тут пил, — показал он на Узелкова.
— Нет, ты уж за меня, пожалуйста, не беспокойся, — запротестовал Узелков. — Я за себя заплачу сам. Странная манера для комсомольца разыгрывать роль мецената…
Но Венька в самом деле не собирался разыгрывать никакой роли. Нам обоим хотелось в этот вечер как-то приветить Узелкова, потому что за всеми его пышными словами нам почудилось вдруг что-то невыразимо печальное. Может, он и слова эти произносит, чтобы прикрыть какие-то неудачи в своей жизни, что то такое, о чем он прямо не говорит, но что просвечивается в его круглых галочьих глазах.
Венька даже спросил его:
— Ты какой-то вроде тоскливый. Дела, что ли, неважные на твоей службе?
— Мыслящий человек всегда печален, — сказал Узелков. — Вам это, разумеется, не понять. Вы, так сказать, выполняете простые функции. Других интересов, как я догадываюсь, у вас нет. Духовная жизнь вам, иначе говоря, недоступна. Вы ведь даже книг не читаете…
— Это верно, — согласился Венька, не обидевшись.
Хотя можно было бы обидеться. И кто-нибудь другой обиделся бы на Узелкова, на его слова, произнесенные грустным и в то же время почти презрительным тоном. А Венька только сказал:
— Понимаешь, некогда. И читать некогда, и скучать некогда. Прочитаешь что-нибудь, что по делу надо, и все. А этого, конечно, мало… Да ты пей пиво, — опять налил он Узелкову полный стакан. — Это же не для пьянства — пиво. Оно для здоровья. Ты смотри, какой ты худенький. А от пива ты сразу порозовеешь…
— Любопытная теория, — усмехнулся Узелков, но пиво выпил.
И Венька снова наполнил его стакан.
— А как ты пишешь? — спросил Венька. — Ты сначала берешь какой-то случай, а потом придумываешь, что ли?
— Придумываю, — насмешливо сощурился Узелков. — Как ты это все вульгарно представляешь себе. Я создаю определенный интерес к материалу. У нас же есть подписчики. Ты думаешь, это вот так просто — распространять газету? Многие не хотят подписываться. Ведь публика малокультурная. Все время надо давать интересный материал, с изюминкой…
И Узелков щелкнул языком, как тогда, в первый раз, в дежурке, когда мы с ним познакомились.
— И ты, значит, не можешь… не придумывать? — опять как бы потянулся к нему через стол Венька. — Тебя что, заставляют, что ли, придумывать? Это порядок, что ли, такой?
— Порядок, — засмеялся Узелков. — Я пишу для читателя. Меня должен знать читатель. У меня должно быть свое имя. Я Якуз для читателя. Я не просто беру факты, я их осмысливаю и подаю в определенном политическом освещении. В этом смысле моя роль весьма значительна, что, конечно, вам трудно понять…
— Нет, почему! — сказал Венька. — Это мы понимаем, что ты работаешь для политики. Это нужно. Нужно объяснять, какая должна быть жизнь, как все должно быть устроено. Но перехватывать или вроде как привирать, я считаю, не надо…
— Что надо или не надо — это, к сожалению, не нам с тобой решать, — многозначительно произнес Узелков и внимательно посмотрел в пустой стакан.
— А что мы с тобой не люди, что ли? — выплеснул Венька в его стакан остатки пива из бутылки. — Мы все-таки комсомольцы и тоже что-то думаем, обязаны думать…
Узелков достал папиросы, закурил и, поломав в тонких пальцах спичку, сказал:
— Это в ресторане хорошо рассуждать. А жизнь значительно сложнее, чем ты это себе представляешь. Истинно мыслящему человеку недостаточно вот, как вам, поесть котлет и запить пивом. Уже древним это было понятно. Особенно, я хочу сказать, истинно мыслящий человек…
И он опять заговорил о Юле Мальцевой. Видимо, не только себя, но и ее он относил к мыслящим людям. Он стал рассказывать, как она прекрасно поет. У нее чистое сопрано. Кроме того, она отлично танцует.
— Но кому нужны в этом городе таланты? — вздохнул Узелков. И стал рассказывать во всех подробностях, как на днях она просчиталась, передала покупателю лишние деньги, и возник такой скандал, что если бы не отзывчивость некоторых товарищей, она могла бы попасть под суд.
Надо было так понять, что отзывчивость эту проявил сам Узелков. Вот почему он, наверное, и не ужинал, а попил для фасона кофе и накурился, чтобы не томил голод.
Я заметил, как он рассчитывался с официантом и держал в коленях портмоне, чтобы мы не увидели, сколько у него денег. Мы это сразу заметили, что он не при деньгах. Но дать ему взаймы было неудобно. Он слишком гордый, гордый и в то же время какой-то жалкий.
Непонятно мне все-таки, что нашла в нем Юля Мальцева, если правда, что он ходит к ней почти каждый вечер.
Он рассказывал, как она после работы сама готовит себе обед. Потом, веселая, берет гитару и поет. Больше всего, по словам Узелкова, ей удается: «Все говорят, что я ветрена бываю, все говорят, что я многих люблю!»
— И между тем она не лишена серьезных духовных интересов. Мечтает поступить в университет. Упорно занимается и физикой и химией. И увлекается художественной литературой. Прочитала всего Флобера. Особенно ее увлек образ мадам Бовари. Кстати, это и мой любимый образ…
Рассказывая о Юле, Узелков, однако, не воспламенялся. Он сидел все такой же с виду печальный и скучный. А у меня от его рассказа немножко спирало дыхание. И Венька все больше хмурился, но делал вид, что не слушает Узелкова, а разглядывает публику.
Вдруг Узелков заметил в глубине зала какого-то знакомого и, оборвав рассказ о Юле, даже не попрощавшись с нами, пошел к нему. Мы, видимо, нужны ему были только до той поры, пока он не разглядел знакомого. И тем, что он так поступил, он как бы лишил нас тех добрых чувств, какие мы только что испытывали к нему.
Когда мы вышли из ресторана на пустынную и темную улицу, объятую крепким и звонким ночным морозом, Венька, подымая воротник полушубка, то ли насмешливо, то ли серьезно проговорил:
— Силен Узелков! Ничего не скажешь, силен…
— Нос у него мировой, — засмеялся я. — И уши музыкальные…
— Не вижу ничего смешного, — посмотрел на меня Венька. — Если только на нос и на уши обращать внимание, можно больше ничего не заметить. Если к тому же завидуешь человеку…
— По-твоему, я завидую Узелкову?
— Почему ты? Может, мы вместе ему завидуем…
— В чем?
— Мало ли в чем. Но заметно, что завидуем. Поэтому и сердимся…
— Да в чем мы должны ему завидовать? — возмутился я. — Он настоящий трепач. По-моему, он и в Москву не ездил. И Ленина он не видел. Если б он видел Ленина, он, знаешь, как бы об этом рассказывал? А он ничего не мог нам рассказать. Только что в газетах пишут, он это все сейчас повторил. И в Дудари его послали, может, потому, что он там, в редакции, никому не нужен, а сюда толковые корреспонденты не хотели ехать: боялись…
— А он не побоялся. Значит, он не такой трус. А ты на него сейчас обиделся и вспомнил про его нос…
— Из-за чего я на него обиделся?
— Из-за всего. Из-за того, что он вдруг встал и ушел, как будто мы пешки какие, и ему совсем неинтересно с нами…
— Ну, это верно, — признался я. — Мне стало противно, что он так задается. И еще чего-то говорил про нашу духовную жизнь. Я не люблю, когда задаются…
— А я не люблю, когда собирают ерунду, — вдруг почему-то обозлился Венька. — Я не люблю, когда вот так обидятся, как ты, и начинают собирать ерунду. Мы весь вечер с ним разговаривали, хотели что-то понять. И ничего не поняли. А теперь будем смеяться, как торговки на базаре, что у него такой нос и уши. А он все равно со своим носом делает дела и не спрашивает у нас совета…
Венька не сказал, какие дела он имеет в виду. То, что писал Узелков в газете, ни мне, ни Веньке, в общем, не нравилось. А еще какие дела у Узелкова?
Я спросил об этом у Веньки, но он махнул рукой и больше ничего не сказал.
Мы пришли домой оба на что-то сердитые. Хотя я-то знал, на что я сердит. Мне неприятно было, что Венька как будто взял под защиту Узелков а. Почему это вдруг?
Мы молча разделись и легли спать. Но в эту ночь нам долго не спалось.