Девственница

Валиев молчит. Продолжает смотреть на меня. В этот момент понимаю, что несмотря на все его жестокие слова, все равно умираю как люблю его…

Он что-то говорит глухо, на незнакомом мне языке. Этот момент настолько захватывающий, острый, что меня пронзает боль. В голове неприличные картинки: Тагир, тоже обнаженный, обнимает меня. О, как же я хочу увидеть его голым, дотронуться, чтобы он лежал на мне, хочу обнять его горячее тело. В какой-то момент зажмуриваюсь. А когда открываю глаза, в них бьет луч света.

Меня ослепляет свет фар быстро приближающегося автомобиля. Нет, не одного, нескольких… Откуда в этой глуши столько машин разом? Ужасное предчувствие, но сделать уже ничего нельзя. Я даже не успеваю поднять лежащее на земле платье. Обхватываю себя руками, и машинально прячусь за Тагира…

Он сам поднимает платье с земли и кидает мне. Чувствую, как сильно он напряжен. Кое-как натягиваю платье через голову, но руки плохо слушаются.

Из черного внедорожника выскакивает отец.

— Отойди от нее! — точно удар хлыста раздается его голос. Как раз в этот момент мне удается одеться, но унять охватившую панику не получается. Нервно всхлипнув, делаю шаг навстречу отцу.

— Я все объясню, не кричи, пожалуйста… Понимаешь…

Пощечина обжигает щеку, и я падаю на землю. Из глаз брызжут слезы. Чьи-то руки поднимают меня, ставят на ноги…

— Убери от нее свои грязные лапы, мразь!

Нас окружает около десятка мужчин, все хорошо тренированные, работающие на отца. Тагир быстро оглядывает их, видимо, оценивая обстановку.

— Он тут ни при чем отец, слышишь? Я устроила ему ловушку, ясно? Мне хотелось поиграть!

Я даже пытаюсь загородить собой Валиева, что, наверное, смотрится со стороны полным идиотизмом. Свет фар нескольких внедорожников освещает все происходящее как некий спектакль…

— Ты хочешь сказать последнее слово? — рычит отец, глядя на Валиева, и меня накрывает настоящим животным ужасом от слова «последнее».

— Нет! Нет, не смейте, слышите? Отец! Я все объясню!

Уберите ее в машину, — следует холодный приказ.

— Он меня не хотел! Не хотел!

Цепляюсь взглядом за Тагира, и понимаю, что он меня не видит, не слышит. Он выглядит равнодушным и отстраненным. Спокойным. Не понимаю, как можно оставаться таким в этой ситуации? Когда у меня, кажется, вот-вот разум тронется от страха.

— Не молчи! Скажи же ему, объясни, что не было ничего! Скажи ему, что мы ничего не сделали! — грудь сдавливает от сдерживаемых рыданий, понимаю, что у меня сейчас случится истерика, уже не могу сдерживаться. Когда двое мужчин тащат меня к машине, я ору, срывая голос. Один из охранников накидывает на меня свое длинное кожаное пальто, но я сбрасываю его с отвращением.

Так страшно мне ещё никогда не было. Слышу глухие звуки ударов, треск костей, эти звуки отдаются в ушах троекратно. Визжу от ужаса, снова рвусь из рук охраны.

— Папа, пожалуйста не надо! Не делай этого!

Но ничего в ответ. Перед глазами все расплывается, все размыто. Кажется, Тагира держат двое, а отец методично избивает его… И я понимаю, что не голыми руками. Железные кастеты — любимые игрушки Глеба Шахова. Однажды он ударил такой штукой брата, всего раз, но сразу сломал ему ребро…

Избиение продолжается невыносимо долго, кажется, что время замерло. Он же убивает Тагира… и я ничего не могу сделать. В этот момент говорю себе, что и я жить не стану… просто не смогу.

— Петухом его сука, пидором сделаю, увезите тварь, чтоб глаза мои его не видели, — орет отец.

Я в полуобморочном состоянии. Меня кидают на заднее сидение, машину запирают. Прилипаю к окну, сквозь стук собственного сердца слышу жуткие ругательства отца, от которых липкий холодный пот прокатывается по позвоночнику.

Когда отец садится в машину, его руки в крови по локоть, и это не фигура речи, а настоящая реальность, которая приводит меня в животный ужас.

— Ты убил его? — спрашиваю сдавленным шепотом. Голос пропал, я сорвала его. Горло саднит нестерпимо.

— Да, я убил его. И убил бы ещё раз, с огромным удовольствием, — произносит отец. — Поехали.

— Он же ни в чем не виноват! Он просто нашел меня. Я сбежала… хотела погулять одна…

— Достаточно того, что он упустил тебя, позволил убежать из дома, когда его оставили за главного. Достаточно того, что он смотрел на тебя. Стоял и смотрел, сука, на мою голую дочь. Малолетку, сука… За такое в тюрьме знаешь, что делают? За растление? У него еще все впереди, если очухается.

— Он ничего не делал, пойми! Это всё я! Я, сама! — не знаю откуда прорезается голос, и я кричу, наклоняясь к отцу, чувствуя, что меня вот-вот вырвет от запаха крови, заполнившего салон.

Отец, обернувшись, отвешивает мне пощечину.

— Заткнись, слышишь? Ты можешь говорить все что угодно. Может быть и правда, сама, ну тогда его кишки на твоей совести всегда будут. Никогда не думал, что моя дочь будет вести себя как шлюха. Разве такой я тебя растил? Разве этому учил?

— Чему может научить убийца? — вырывается у меня, и ещё одна пощечина почти лишает сознания, меня отбрасывает назад, отползаю в сторону противоположной двери, дёргаю ручку, и понимаю, что не заблокировано. Скорость автомобиля маленькая, я вываливаюсь на обочину, мы еще не выехали на дорогу, и трава приглушает падение. Впрочем, я все равно ничего не чувствую. Вскакиваю на ноги и бегу обратно, к тому месту, где все еще стоит машина Тагира. Спотыкаюсь, ползу на четвереньках, но доползти до него мне не удается. Меня хватают за шкирку и снова тащат в машину, кидают на заднее сидение. Это уже другой джип, отца в нем нет. Двери тут же блокируются, и машина срывается с места.



Глава 5

Последующий за этими событиями месяц, я была заперта в монастыре. Мой свихнувшийся отец решил, что это достойное место для падшей дочери и отправил меня на край света, в глухой поселок на окраине Архангельской области, в маленький монастырь, где скудное питание и одежда из какой-то ужасно грубой ткани должны были искупить мои грехи. Но я чувствовала, что мои грехи никогда невозможно будет искупить…

Я убила человека. Погубила того, в кого влюбилась. Я проклята, иначе и быть не может. Каждый день себе это повторяла. Я не хотела прощения, и сама не хотела прощать себя. Я хотела умереть вместе с Тагиром, но трусость и слабоволие не давали мысли развиться. Самоубийство казалось чем-то совершенно жутким, я боялась боли, страданий. В результате — просто ушла в себя, жила, не замечая окружающей среды, не осознавая где нахожусь, что ем, сплю или бодрствую. Сплошной туман и безразличие. Полная пустота внутри и снаружи. Наверное, это было своего рода сумасшествие, разум так защищался от стресса.

А потом, как всегда это бывало, отец немного остыл и велел вернуть меня домой. Одна радость — за мной в монастырь приехал мой брат Павел. За это я была безумно благодарна, потому что брат был единственным человеком, по настоящему близким мне, родным, тот которому я безоговорочно доверяла. Павел был старше меня на пять лет. Несколько лет назад он съехал из родительского дома, точнее, отец выгнал его. У них всегда были сложные отношения, но больше всего опасность состояла в том, что Павел был нетрадиционной сексуальной ориентации. Он понял это достаточно рано, как и то, что отец никогда не примет такого сына. Для него это было чудовищным позором и конечно же, отец всячески прессовал Павла, бил, издевался, пытаясь изменить, заставить жить по его понятиям, наставить на путь истинный. Когда Павел впервые влюбился, то вскоре парень, с которым у них вспыхнули взаимные чувства, погиб при невыясненных обстоятельствах. Невозможно было не подозревать что за этим стоит наш отец. Хотя думать так было чудовищно… Именно после этого Павел снял квартиру в городе. В будущем он планировал и вовсе перебраться куда-нибудь подальше, в столицу, а может быть и в другую страну. Он сам поступил в университет, на бюджетное отделение, прекрасно учился, был очень хорошим специалистом по компьютерному программированию. Поэтому хорошо зарабатывал на жизнь и не нуждался в помощи отца. Брат говорил, что единственное, что держит его в этом городе — это я. Он очень хорошо ко мне относился, жалел и мечтал вырвать из лап отца.