Тень мачехи

— А я вам говорю — самогон они продают! Как вечер — так в подъезде дверь хлоп, да хлоп! У них — хлоп, да хлоп! И всё те же синие рожи туда-обратно ходят. Весь подъезд загадили, и покоя никакого!

— А я вам, Людмила Санна, говорю: напишите заявление. Или подпишите то, что я с ваших слов составлю, — утомленно закатил глаза участковый. — Как я без заявления работать должен?

— Ага, чтобы они мне дверь подожгли? Или по башке тюкнули? — с негодованием воскликнула тетка. — Олег Васильевич, да зайдите вы к ним просто… Будто проверка у вас. А меня не вмешивайте! Я и так хорошее дело сделала — сообщила вам. Всё, дальше сами!

Она поднялась и с видом «совсем работать не хотят» удалилась из кабинета.

— Вижу, ничего не меняется, — сочувственно сказал Залесский, имея в виду и поведение тетки, и обстановку УПП*: три старых деревянных стола, шкафы с папками, гигантский древний сейф в углу — с широкой ручкой-колесом, как на подлодке. Засиженные мухами кумачовые шторы, запах пыли вперемешку с табачным. Убогость фанерных панелей, закрывающих стены — кажется, такая отделка были в ходу во времена Брежнева — скрашивала пара плакатов и разросшийся до неимоверных размеров бело-зеленый плющ, расползшийся по стенам толстыми, одеревеневшими уже, побегами. А ведь Залесский сам принес его когда-то коллегам: пожалел малыша, бодро выставившего из горшка первую тонкую плеть в семь листиков, не дал Петровне выбросить на помойку…

— Олег, это ж сколько лет прошло?! — ужаснулся Юрий.

Симонов пожал руку адвоката и ответил:

— Ну, не знаю… Двенадцать? Пятнадцать? И да, всё по-прежнему у нас. Бумажки только меняются — отчетности в разы больше стало, — он что-то черкнул в одном из лежащих на столе журналов и поднял глаза на адвоката. — Каким ветром к нам?…

— По поводу заявления врача Татьяны Демидовой, — ответил Залесский, устраиваясь на том же месте, где до него сидела тетка в сиреневом. — Об избиении ребенка из семьи Фирзиных, которые в сороковом доме на Еловой проживают. Я тебе привозил недели три назад.

— Помню такое, — кивнул участковый. — Разбирался. Результат хреновый.

Он вытряхнул из пачки дешевую сигарету, размял ее, закурил. И, выпустив струйку дыма, продолжил:

— Опросил всех, кого мог — и все в отказ. Мальчишка на своем стоит: типа никто его не бил, сам упал, потому и синяки. Ну, с ребенком понятно — боится, мать покрывает. Но ведь она тоже говорит, что никто пацана не трогал. И что сожитель сто лет как не появлялся, типа алиби у него. Соседей я опрашивал, никто ничего не знает. Но в тех бараках контингент тот еще…

— А про этого Славу-соседа что-то получилось узнать? — нетерпеливо спросил Залесский.

— У меня, да не получится? — хмыкнул Олег. — Никандров Вячеслав Дмитриевич, шестьдесят пятого года рождения, безработный, дважды судимый. Проживает по адресу Еловая, сорок, квартира шесть. Только сам понимаешь, если уголовник со стажем, то законы знает, права свои тоже. И они же хитрые, сволочи. Вот и этот — ты говорил, что видел его в квартире Фирзиной. А он утверждает, что в то время на заработках в Тульской области был. И, якобы, тому свидетели есть.

Залесский нахмурился, пробарабанил пальцами по столу. Задумчиво спросил:

— А статьи какие у него?

— Рядышком статьи: сто пятьдесят восемь и сто пятьдесят девять, — ответил участковый. — Дважды судимый, но не за избиения, или что-то, связанное с агрессией. Сначала сел за мошенничество — в конце девяностых поддельные страховые полисы людям впаривал. Ему тогда пятерку с небольшим дали. А второй раз — за кражу со взломом. Они с подельниками ювелирку в Рязани вычистили. Никандров восемь лет на зоне отмотал, два года назад вернулся — прописан-то здесь. Освободился по отбытию срока, так что мне с ним разговаривать особо не о чем было. Вел себя тихо, вот мы не контактировали почти. И с семьей Фирзиных у меня раньше никаких проблем не было: ни они не жаловались, ни на них. Честно скажу: я их знать не знал. Да и зачем? Ты же понимаешь, мне в поле зрения обычно проблемные семейки попадают, или активные жители — вот как та, что при тебе меня атаковала. А Фирзина что? Обычная мать-одиночка с ребенком, таких на моем участке тьма.

— Понимаю. — Залесский крякнул, потер лоб рукой. — То есть ты отписал, что проверка выполнена, и доказательств нет?

— Ну а что я еще напишу? — развел руками Олег. — Что мог, сделал…

Адвокат поморщился: действительно, а что тут сделаешь? Свидетелей нет, потерпевший себя таковым не считает, подозреваемый себе алиби состряпал — и, скорее всего, железное… Ну а синяки — да любой суд при таких исходных скажет, что они не доказывают факт истязания.

— Олег, а опека что? — с надеждой спросил он.

— Так мы вместе ходили, — принялся рассказывать Симонов. — Я, представитель опеки и инспектор по делам несовершеннолетних. Сначала в больницу к мальчику, потом к Фирзиным домой. Про пацана я уже сказал. А дома что — ну да, старое всё, холодильник полупустой. Но мать работает, приводов не имеет. У ребенка своя комната, одежда-обувка, учебники. В школу он ходил регулярно, она на родительских собраниях появлялась… То есть нет такого, что матери на ребенка плевать. Но на учет семью поставили. С Фирзиной беседу провели, разъяснили, что к чему.

— Понял. Ну, хотя бы так, — сухо кивнул Залесский.

— Юрок, ты же сам знаешь — в нашем деле выше головы не прыгнуть, — устало сказал Симонов.

— Понимаю. И спасибо, — сказал адвокат, вставая со стула. — Но ты поглядывай за этой квартирой. Совсем не хочется, чтобы Никандров себя безнаказанным почувствовал и снова руки распустил.

— Ну, Юр, по мере возможностей, — пожал плечами участковый. — У меня район большой, везде успеть нужно. Да еще писанина эта…

Он с ненавистью покосился на гору папок в шкафу.

— Что ж, не буду мешать, — Залесский попрощался и вышел из УПП.

На улице было темно — фонари не горели, лишь окна дома разбросали по снегу светящиеся пятна, да через дорогу желто сиял стеклянный куб супермаркета.

Адвокат зашагал к машине, обдумывая разговор с участковым, оставивший в душе неприятный след. Действительно, сделать что-то в этой ситуации было непросто: состава преступления нет. Оставалось надеяться, что Никандров и Фирзина, зная, что их взяли на заметку, теперь побоятся плохо обходиться с Павликом.

«Только нельзя эту семейку без присмотра оставлять, — подумал Залесский. — Иначе у сожителя опять кулаки начнут чесаться, а Марина будет его прикрывать. Заеду-ка я к ним, для профилактики».

Он завел машину, включил радио. Попытался сосредоточиться на вечерних новостях, но из головы всё не шли слова Симонова: «Он уголовник со стажем, законы знает». Да, закон дело такое: на бумаге всё гладко, а вот в жизни… Поди еще, привлеки человека за совершенное им преступление, если это никому не нужно! «Никому, кроме меня и Тани, — поправил он себя. — Да и я сразу понимал, что доказать вину сожителя проблемно будет… Впрочем, мы свой долг выполнили — заявление подали, после него хоть как-то тряхнули это семейство. Но в отношении Никандрова результат огорчает… С другой стороны, если бы всех сажали только на основании заявлений — вернулись бы мы в те времена, когда любая анонимка служила поводом, чтобы взять человека, особо не разбираясь».

И еще одна мысль скользнула, оставив неприятный осадок: «Эх, если б Таня и с разводом так же решительно поступила! Но тянет. Хоть и говорит, что муж попросил дать время, чтобы с имуществом разобраться — да только кто их знает, этих женщин… Как бы не передумала».

К дому Марины он подъехал минут через двадцать. В окнах горел свет, и Залесский даже обрадовался: значит, она сегодня на выходном, и ждать у дома не придется. Хлопнув дверцей машины, пошел к подъезду, внимательно глядя под ноги — не наступить бы в одну из мартовских луж, коварно ждущих под свежим ледком. И не увидел, как дернулась синяя штора на кухне Фирзиных, как мелькнуло за ней хмурое мужское лицо.

Подъезд барака встретил его запахом затхлости и подгнивших деревянных стен. Залесский отрывисто стукнул в дверь Марининой квартиры. Она распахнулась сразу: на пороге стоял Никандров, в том же растянутом зеленом свитере и армейских штанах. Карие глаза с пожелтевшими склерами смотрели с недоброй наглецой.