Тень мачехи

С будущей женой Эллой (Олимпиадой по паспорту) Борюся познакомился в Москве, на какой-то из богемных тусовок, в коих принимал участие на правах выпускника Строгановки. Ему было двадцать два года, он только-только получил диплом и мечтал писать «своё» — жуткую смесь Шагала и Кандинского, которую почему-то считал перспективной. Но надо было где-то жить, покупать холсты, краски и хоть как-то питаться, поэтому Борюсе приходилось переступать через свою лень и брать случайные халтуры. Элла-Олимпиада была на пару лет старше, недавно закончила Щукинское, и скучала в ожидании главных ролей. Друзья находили ее харизматичной, как Наталья Варлей, и загадочной, как Анастасия Вертинская — но на то они были и друзья, чтобы поддерживать в трудную минуту.

Поженились молодые скоропостижно — и четырех месяцев после знакомства не прошло. Любовью там не пахло: они были два человека-зеркала, отражающие мнимый успех друг друга. Каждый видел в другом себя, каждый мечтал о великом будущем. А пустота, царящая в их бесталанных душах, пряталась даже от них самих — в ослепляющих бликах молодости и самонадеянности.

В родительский дом Борюся привез невесту перед самыми родами. Залесские-старшие, уж на что были терпеливы, общего языка с молодым семейством не нашли, даже рождение Юрочки делу не помогло. В результате Борис и Элла съехали на кооперативную квартиру, экстренно купленную генералом Залесским. И практически сразу же, в ссорах и взаимных обвинениях, принялись ее делить. Василий Александрович ругал их артистами, а внука держал при себе — что молодых родителей вполне устраивало. Аллочка к тому времени вышла замуж, жила у свекрови, но работу в генеральском доме не бросала — сердцем прикипела к этой семье. Вот и стала нянькой уже при Залесском-младшем. Но этого ребенка она полюбила сразу. Юра уродился в деда — такой же крепкий, смуглокожий, та же широкая бровь и тот же темно-янтарный взгляд. Ни от отца, ни от матери в нем не было ни кровинки. «И мозги у него, слава Богу, дедовские, а не этого хлыща, — хвалила своего подопечного Аллочка. — Ладный мальчонка получился, хоть на старость — но генералу в радость».

Шум и гам в семье среднего Залесского длился около полутора лет, да так и закончился разводом. Закон оставил ребенка с Эллой, но Залесский-старший убедил ее, что у деда и бабушки мальчику будет лучше. Впрочем, она не сопротивлялась: впереди были гастроли, съемки и романы, и менять все это на ворох испачканных пеленок Элла считала крайне глупым.

На Борюсю развод повлиял магическим образом: он вдруг взялся за работу, оброс заказами, и приезжал к родителям с деньгами и подарками. Аллочка сразу поняла, что дело тут нечисто — ну не мог этот барчук что-то своим трудом заработать, где он, и где труд! И как в воду глядела: однажды генералу позвонили из органов и сообщили, что его сын Борис с группой сообщников арестован по обвинению в спекуляции поддельными предметами искусства. Картины подделывал — вот где талант-то пригодился. Юрочке в то время было три года.

Борюся отсидел и явился к родителям — сдавший, исхудалый, с тяжелым, бухающим кашлем. Василий Александрович сжалился, впустил, дал Марии Николаевне месяц сроку: отогреть да вылечить сына. Аллочка поглядывала на барчука, как на ящик с надписью «не кантовать»: ладно, если там хрусталь — а вдруг бомба? Но инжир в молоке отваривала, черную редьку терла и с медом смешивала, чтобы проверенными на себе народными средствами тот кашель из Борюси выгнать. А сама молчала: не хотела обижать подозрениями и без того несчастную Марию Николаевну, жалела Юру и Василия Александровича — Борюся ведь одному отец, второму сын, надо, чтоб был здоров. Но когда оказалось, что у того туберкулез, генерал первый встал грудью: лечиться только в диспансере, дома маленький ребенок. Хватит и того, что всем им, включая пятилетнего Юру, теперь придется ради профилактики химию глотать.

Борюсю вылечили, отправили в санаторий, а после он снова уехал в Москву, и снова связался черт знает с кем, и снова сел… Алла подробностей не знала, да и начхать ей было на барчука — и без того всем нервы истрепал. Ей хватало переживаний из-за собственного мужа, который за соседкину юбку зацепился. А еще — из-за Юриной матери. Та стала появляться всё чаще: потасканная, худая в кость, то странно-заторможенная, то непривычно-веселая, и вместо зрачков — черные точки. Просила денег, намекала, что если не дадут, заберет у Залесских ребенка. Говорила, что ходит на пробы, примеряет образы, но режиссеры говорят об этих одеждах только в одном ключе — не по фигуре, не идет, не так сидит. И дают лишь оскорбительные роли «четвертого гриба во втором составе»: третья доярка, вахтер женского общежития, продавщица пива. Жить не на что, работы нет. Но Залесский и в деньгах отказал, и Юру не отдал. Тот открыто боялся матери, не верил ее показной нежности, и подарки не брал. Она злилась, начинала кричать, давить из себя слёзы — но дед уводил ребенка, а Эллу спроваживала Аллочка.

Юрина мать умерла в героиновой ломке, так и не увидев своего лица крупным планом. Памятником Элле (Олимпиаде по паспорту) стали лишь мелкие строчки титров, где среди статистов и эпизодников была и ее фамилия. Хоронили ее деревенские родственники, но — на деньги Залесских, тут уж генерал не поскупился.

На Юрино десятилетие в доме разразился скандал. Явился Борюсик, привез в подарок сыну деревянную лошадь-качалку, горделиво втащил ее в дом. Подарок был сильно опоздавшим, лет эдак на пять. Да и сам отец, одетый в старый спортивный костюм, выбритый налысо, пропахший дегтярным мылом и чем-то приторно-слащавым, травяным, опоздал навек. Более того, он напугал Юру так же, как когда-то пугала мать. Этот мужчина с пустыми темными глазами, страшный, беззубый, чужой, принадлежал какому-то другому миру. Юра боялся, что хриплый голос отца, его шепелявость, скользкий взгляд и дурные, не находящие покоя, пальцы протащат в дом Залесских этот чуждый мир, и он разрастется в нем, как плесень. Он еле высидел праздничный вечер, не радуясь ни поздравлениям, ни торту со свечками, ни любимой тушеной утке с брусничным соусом. Почти не спал ночью. И убежал из дома с самого утра, едва заря проклюнулась — лишь бы не встречаться с отцом. Аллочка — к тому времени уже Алла Петровна — нашла своего выкормыша возле самодельной тарзанки, висевшей над крутым озерным берегом еще во времена ее юности. И повела домой, где под взглядом отца он и подавился той самой рыбной костью…

— Аккуратнее ешь, — снова предостерегла она, с трудом выпутавшись из воспоминаний. И подумала: «Видать, возраст такой — прошлое стало ярче настоящего».

— Петровна, да я ж не маленький, — привычно откликнулся Юрий.

Поддавшись порыву, экономка протянула руку, погладила его по волосам. И чувствуя, как защипало в носу, сказала:

— Юрочка, никогда не спрашивала тебя, а вот сейчас спрошу. Ты на юридический из-за отца пошел, так ведь?

В янтарных глазах Залесского будто мрак проступил, сгустился. Он отвел взгляд, сказал глухо:

— Дед посоветовал. Да и сам я… таких, как он, отправлять хотел подальше.

— Ты никогда отца по имени не называешь, — с грустью отметила экономка.

— Петровна, мне дед стал отцом! А матерями — ты и бабушка! — с жаром сказал Залесский. — Грех на жизнь жаловаться! А то, что родители у меня бедовые были… Так кто виноват, кроме них? Сроду не поверю, что отца в этой семье плохо воспитывали! Не били, не унижали, образование дали. Пылинки сдували с него!

— Вот и досдувались, — покачала головой экономка. — С такими, как он, строже надо. У меня вон получалось. А Мария Николаевна, царствие ей небесное, избаловала его.

— Вот и скажи мне, Петровна, а где середина? Баловать — плохо, в ежовых рукавицах держать — тоже ничего хорошего. Как детей растят, чтобы они достойными людьми становились?

— Детей любить надо, — ответила экономка, — но не напоказ, не перед другими — а чтобы сам ребенок эту любовь чувствовал. А еще понимать надо, что у ребенка своя судьба, и нечего за него решать, что ему делать, куда по жизни идти. Подсказывать можно, предостерегать. Но не более.