Тень мачехи

— Да. И сублимировали* в работе свою мечту о любящей семье, — продолжила Нестеренко. — Ведь привязываться к врачебному делу было не страшно: там всё получалось, маленькие пациенты выздоравливали, вас уважали их родители, ваши коллеги, руководство… К тому же, заботясь о здоровье детей, вы частично удовлетворяли материнский инстинкт. Но потом появился мальчик, в котором вы увидели маленькую себя. Привязались — и ваша привязанность снова была отвергнута, причем его матерью. Ведь Марина только требовала от вас, как и ваша родная мать — а в итоге забыла добро, которое вы ей сделали.

— То есть я увидела в ней черты своей родной матери — и поэтому так носилась с ней? Хотела получить одобрение? — растерянно спросила Татьяна.

— И быть отвергнутой.

— Но я же не желаю себе зла! — недоверчиво возразила Таня. — Извините, но у меня в голове не укладывается… Зачем мне нужно, чтобы меня и мою заботу отвергали?

— Это одна из ваших моделей поведения. И если вы поймете, почему она именно такая, то сможете её изменить, — объяснила Нестеренко.

Татьяна молчала, обдумывая слова психоаналитика.

— Знаете, я чувствую, что вы правы, — сказала она. — У меня ведь были пациенты из малообеспеченных семей, но их мамы вели себя по-другому, не как моя мать — и почему-то меня не тянуло заботиться об их семьях…

— Потому что чувствовали: если будете делать им добро, они поблагодарят, оценят. Но подсознательно хотели оказаться там, где вы привязываетесь, стараетесь для человека — а вас отвергают. Возможно, в детстве вы попали в ситуацию, когда остро нуждались в любви вашей матери — а она не дала вам эту любовь, не оценила вас, отвергла. Вы будто остались без мамы. И возникла детская психотравма. С тех пор вы стремитесь снова и снова оказываться в подобной ситуации, потому что ищете из нее выход, желая избавиться от болезненности переживаний. Но психотравма говорит вам: окунайся в эту боль, проживай её ещё и ещё, потому что так ты останешься рядом с матерью. Иными словами, можно потерпеть — лишь бы быть с ней. Пусть унижает, бьет, отвергает — но она рядом. Это привычка, это ваша зона комфорта, вы не знаете иной жизни.

— Как в созависимых семьях, где женщина недовольна, что живет с алкоголиком — но, тем не менее, никуда не уходит? — невесело усмехнулась Татьяна. — По принципу: уродливые отношения лучше, чем отсутствие отношений?

— Да. И смотрите, вот эта ситуация с привязанностью и отвержением периодически возникает в вашей жизни. И когда особенно больно, случаются приступы. Причем вам открылось, что слово Пандора произносит ваша мать, и она будто обвиняет вас в чем-то, будто отвергая что-то хорошее в вас. Я думаю, всё это очень плотно связано.

— Может быть, — сказала Таня. — Не знаю насчет Пандоры… Но вы правы насчет повторений: вот теперь вместо Марины возникла эта Наталья. Я готова освободить её от забот о ребенке. Но при этом чувствую, что она не оценит!

Нестеренко молча смотрела с экрана ноутбука, давая Татьяне возможность осознать ситуацию.

— Если честно, я в шоке от самой себя, — призналась Таня.

— Ну, это вы зря! — возразила психоаналитик. — Ведь вы не виноваты, что ведете себя именно так. Вас толкает что-то из детства. И вы не сможете жить по-другому, пока не разберетесь, что именно. Это как программа, понимаете?

— И что мне делать? Отказаться от этой работы, от Вики? — с грустью спросила Татьяна.

— Как хотите. Но ведь от жизни вы не откажетесь, — сочувственно проговорила Алла. — А жизнь будет раз за разом подкидывать вам возможность привязаться — и быть отвергнутой. Не с этой девочкой — так с другим ребенком, взрослым, а еще с хобби, работой, любовью…

Татьяна вздрогнула. Значит, она может потерять и Залесского? Из-за какой-то детской травмы, что сидит у нее внутри? Ведь один её брак уже закончился разводом… «Ну уж нет! — она почувствовала, как внутри поднимается мощная волна протеста. — Я разберусь. Хоть через сотню сеансов психоанализа — но разберусь! Я устала терять, я хочу, наконец, стать счастливой!» Эта мысль придала ей сил, и Татьяна сжала кулаки, будто готовясь к бою.

— Давайте разбираться с Пандорой, — решительно сказала она.

— Попробуйте порассуждать на эту тему. Говорите всё, что придет в голову.

Думать о Пандоре было неприятно — страх шевелился внутри, будто колкие, едкие пузырьки всплывали под кожей. Но Татьяна сделала над собой усилие и ушла в воспоминание о своем главном кошмаре. Как в черно-белом кино возникли пластиковые стены и зыбкий пол, зашагали люди-куклы, и ветер — ветер снова принёс то слово… Таня часто задышала, борясь с дурнотой, и сбивчиво заговорила:

— Мне страшно, потому что я знаю: Пандора украла у меня мать. Превратила во что-то… забрала куда-то… И ветер этот, который всё время начинает дуть в лицо и приносит это слово — как будто он тоже виноват, он был там… И в то же время мать со мной, она есть и никуда не пропала… Но она другая. Как будто была у меня мама — хорошая, добрая, терпеливая, а потом ее подменили. И стала та, которая у меня сейчас. И она меня не любит, а я в ней ищу ту, которая любила когда-то. Которая раньше была. Всё время ищу, ищу…

— Где? — спросила Нестеренко.

— Там… Я не знаю… — Татьяна мотнула головой. — Бред какой-то! Я говорю, как сумасшедшая.

— Иногда самые сумасшедшие мысли — истинны, — заметила Нестеренко.

— Разобраться бы еще, где здравая мысль, а где нет, — горько сказала Таня.

— А вы не думайте об этом. Зачем? Наша психика — очень гибкая вещь, порой она так причудливо трансформирует реальность, что она начинает казаться бредом. Отпустите свои мысли. Попробуйте еще поговорить о Пандоре. Ведь она — это страх, получивший конкретный облик. Говоря о нем, вы рано или поздно вспомните тот самый травматический опыт, который пережили.

Но Таня не могла — перед ней будто стена встала. Серая глухая стена, бесконечно длинная и невероятно высокая: не обойти, не перелезть. Толстенная — не пробиться. Мучительно скривившись, она подняла взгляд на психоаналитика:

— Я не могу. Но очень хочу. Давайте продолжим! Я не знаю, как, но мне нужно продолжить!

Нестеренко понимающе кивнула:

— Давайте попытаемся с другой стороны. Помните, вы писали о маминой тишине? Что в ней всё превращалось в пластик — и цветы. Вы говорили, пластиковые цветы лежали на ящике, и что отец «потащил ящик на небо». Что это значит? Что за ящик и почему — на небо?

— Ну, просто — понёс наверх. А про ящик ничего не могу вспомнить — какой он был, что в нем… — Татьяна поморщилась, как от боли. — И что за ящик вообще, может, это и не ящик вовсе, а, к примеру, чемодан или коробка.

— А куда — наверх?

— Как будто по лестнице.

Психоаналитик молчала, терпеливо ожидая продолжения. Но Татьяна больше не смогла ничего сказать.

— Ну, хорошо, — сдалась Нестеренко. — Возможно, потом всплывет что-то ещё.

Татьяна покорно вздохнула и, помедлив, призналась:

— Мне кажется, я не могу как следует сосредоточиться, потому что сегодня меня гораздо больше волнует Вика, чем ситуация с Пандорой. Я не знаю, как поступить. Мне очень хочется заботиться об этой девочке, помогать ее бабушке… Но что делать, чтобы не привязаться — настраивать себя, напоминать, что девочка чужая?

— Вы не сможете не привязаться, — покачала головой Нестеренко, — и будете отвергнуты. Ведь это уже заложено в ситуации, когда ребенок не ваш и никогда не станет вашим. А вот будет ли болезненной утрата ребенка, зависит только от вас. Если вы морально подготовитесь к ней, примете решение не страдать, примете мысль о том, что это просто чей-то ребенок, и его можно не делать смыслом вашей жизни — то сумеете отпустить, когда придет срок.

— Я поняла, — сказала Татьяна. — Как говорится, если не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней. Так?

— Так. — Нестеренко улыбнулась. Её взгляд был наполнен искренней симпатией и уважением. — Знаете, Татьяна… Вы молодец. Вы умеете смотреть в глаза своим страхам. И у вас всё получится, вот увидите.