Невинная для братьев

Я ахаю и прижимаю руки к груди. Столько не стоит ни наш дом, ни наши жизни.

— Было же пять! — выдыхает испуганно отец и косится, словно кто-то может на его сторону встать и доказать его правоту. Но псы Барона, лишь безлико взирают на происходящее.

— Пару недель назад, — холодно напоминает Леон. — Проценты накапали, вот и получилось десять.

— Я верну, — опять заверяет отец. — Богом клянусь, сеньор…

— Вернёшь, — загадочно кивает Барон и без тени улыбки, встаёт с кресла. Ротвейлер хоть и не сдвигается с места, но глаза прицельно смотрят, будто он только и ждёт приказа от хозяина, чтобы меня порвать.

— Уже вернул, — делает к нам шаг Леон. Мы с отцом, чуя недоброе дружно шарахаемся, но куда?! Нас тотчас плотнее окружают псы Барона, и рывками, растягивают в стороны.

— Нет, нет, — причитаю я. — Мы вернём… клянусь, вернём…

Я обещаю то, чего не могу выполнить. Нет никакого мы. Нет никаких клянусь. Потому что нет ничего за душой и только планы, как я получу образование и вытяну семью в другую жизнь.

— Прошу… Дайте время… день, два… — частит папа.

Его голос срывается на незнакомый мне фальцет и хочется закрыть руками уши и никогда не вспоминать этих клятв и просьб.

Но мы продолжаем, оба продолжаем просить. Заливаемся на два голоса, вымаливая отсрочки. Я — впадая в отчаянье и глотая слёзы. Отец — протягивая руки к Барону, молясь как на господа бога.

— Увы, время закончилось, — бог бесстрастен, ему не интересны молитвы смертных.

Смотрит холодно, почти равнодушно. Едва заметно кивает и я в ужасе кидаю взгляд на отца. Его со спины перехватывает Санчо. В руке палача мелькает огромный нож…

Аккурат с моим визгом, лезвие мягко скользит по горлу папы, оставляя на коже алый порез, который с лёгким запозданием наполняется кровью.

Я глохну от собственного истошного крика. Дергаюсь к папе, но безжалостные руки, меня крепко держат на месте. Без нежности, сострадания — как бешеную собаку на привязи.

— Нет, нет, нет, нет, — точно мантру твержу. Отец ещё смотрит на меня… удивленно-спокойными глазами. Мелькает вина, извинение… Он… открывает рот, но вместо слова… пузырём булькает кровь.

Санчо отпускает жертву… папа несколько секунд стоит на коленях, пока из его глаз не уходит жизнь. Вместе с его падением на бок, меня ударяет холодом пустоты и отчаянья. От бессилия тело сотрясает жутким ознобом.

— За что… — шепчу, исступлённо кусая губы и проклиная Барона и его псов.

— Теперь ты моя, — чеканит бесстрастно Леон. Насильно дёргает, прокрутив к себе лицом: — Я же говорил, что ты станешь моей…

Смысл фразы доходит с трудом, а в следующую секунду Леон ухмыляется:

— Посмотрим, какой товар мне достался…

С хладнокровием дёргает лямки моей ночной рубашки, которую так и не успела сменить. Тонкие полоски впиваются в кожу, оставляя след. Ткань, почти невесомая, падает к ногам и я остаюсь в одном нижнем белье. С оголённой грудью, на слабеющих ногах, стою перед ним и даже не плачу. Лишь подрагиваю. Меня от ужаса так парализовало, что и дышать-то забываю.

Барон смотрит, внимательно, дотошно, оценивающе.

Глаза такие чёрные, что не могу разобрать где зрачки, где радужки.

Жду… расправы, насилия, издевок, удара, но Леон меня даже не касается. Его псы посмеиваются, шуточки отпускать начинают, а Барон с пугающим спокойствием кидает:

— Пасти заткнули, — взором скользит по моим ногам… бёдрам, груди, которую даже не пытаюсь прикрыть. А когда наши взгляды пересекаются, его губы изгибаются в мерзкой усмешке.

— Долг оплачен, сеньор Гомес, — с издевательским кивком заявляет бездыханному телу моего отца Барон.

Глава 1

Лео

Она почти не дышит, грудь под тонким кружевным лифом изящного белого платья еле поднимается и даже на первый взгляд девушка выглядит клиенткой городского морга.

Но оказалась она прямо на моей лужайке, увы.

Картинка почти восхитительная, для любителей мяса вроде “Пилы” или “Я плюю на ваши могилы”.

Свадебное платье разорвано в клочья и можно только догадываться, как оно было красиво когда-то и как гармонировало на контрасте с тёмно-оливковой кожей и тяжелыми чёрными кудрями.

Эта красота, эта экзотика мне хорошо знакомы. Девочка была явно не местной и явно из тех краёв, где я вырос.

У неё хрупкое, маленькое тело. Вроде не подросток, но и не окрепшая женщина: уже не мальчишески-угловатое, но и не отчаянно женственное.

Лет восемнадцать? Девятнадцать?

И как же неуместно смотрятся эти грязные открытые раны на этом прекрасном юном теле. Ноги изранены, сбиты, разуты. Лицо в земле, в крови, на виске ссадина.

Странно, что фату не потеряла, пока бежала через лес. Зато она теперь укрывает покрытые синяками плечи.

Так невинно и в то же время отвратительно.

Она сбежала с собственной свадьбы?

Авария свадебного кортежа?

Невеста какого-то мексиканского наркобарона, выданная замуж насильно?

Откуда занесло на лужайку моего дома эту странную незнакомку? Прямиком из Барранкильи?

Она не собиралась приходить в себя и единственным правильным выходом было вызвать скорую, полицию и отдать им это полуживое создание.

Единственный. Правильный. Выход.

Единственный.

Но я поступаю иначе.

Беру девчонку на руки и несу в дом, надеясь, что никто не успел сообщить властям о инциденте. Если окажется что желудок несчастной забит наркотой или если она умрёт от передозировки — я очень пожалею о содеянном, но… что-то не даёт мне права бросить на произвол судьбы потерявшуюся невесту, оказавшуюся именно возле моего дома.

Даже не знаю, почему решаю это сделать.

Таких, как она, видел и раньше. И ни одной не смог бы помочь.

А этой — могу!

Надеюсь, что могу…

Фрида

— Ты видишь меня? Слышишь? — жужжит голос на английском.

Агония не должна продлиться долго. Никто во всём мире не способен это терпеть, мне просто нужно помолиться, молить о прощении и всё закончится, потому что никто не заслуживает такой боли. Никто. Даже я.

Сейчас сердце ударит ещё пару раз о рёбра, ещё только два коротких вдоха — и меня не станет. Моё тело могут сжечь, похоронить или скормить рыбам — не важно. Мне не важно, что именно станет с этой оболочкой, принесшей мне столько боли.

Это она виновата!

Эти волосы, глаза, губы, что ещё мне припоминали столько раз звери, решившие наказывать?

Они меня за это ненавидели и им нравилось у-би-вать то, что мне было дано добровольно.

Я не боролась за это. Не побеждала, не приносила ничего в жертву, чтобы стать такой. Не хвалилась, не выставляла напоказ, не прелюбодействовала. Я не была порочной. Не была ни к кому жестокой.

Меня не должны были бояться.

Надо мной не должны были издеваться.

Моя жизнь не должна висеть на волоске, но она висит и я с радостью этот волосок перережу.

Голос надо мной замолкает. Больше никто не говорит по-английски. Я плохо понимаю, что от меня хотели, но могу перевести слово “слышать”.

Я не необразованная и не глупая, там, откуда я пришла, все говорили по-английски, только я была чужачкой. Пришельцем. Заложницей. И мой родной язык — увы, единственное, что я смогла выучить за недолгие восемнадцать лет.

— Тш, тш, — надо мной опять звучит мужской голос, и мне хочется забиться в самый дальний угол, но потом вспоминаю о своих планах на будущее: смерть.

Так не всё ли равно? Разве мне сделают больнее, чем сейчас?

Тело… ломают. Или оно ломается само?

Барон давал мне яд почти три недели.

Его псы говорили, что я сдохну если сбегу.

Я сбежала!

Я жду смерти.

Разве я её не заслужила?

Что ещё мне сделать, чтобы её приманить? Броситься со скалы? Пустить пулю в лоб? Зайти в вольер с тиграми? Прыгнуть в ров к крокодилам?

Всё это Он перечислял мне, когда приходил в мои “покои”.